Глава XIII

"Чудо моё чудное, прощай", — в последний раз оглянулся Николай на удаляющиеся стены Пекина и стиснул зубы, сдерживая слёзы. Он любил сестёр, любил родителей и брата, но эта ровная привычная любовь не шла ни в какое сравнение с тем чувством, которое переродило его душу. Его душа слилась с душой My Лань, его единственной, желанной, ненаглядной, чьи пальцы, словно мотыльки, а губы... нет, нельзя! Не вспоминать! Иначе он не выдержит, он повернёт назад, сойдёт с ума, станет пустым, как всякий эгоист. Он должен сделать то, ради чего его направили в Китай, а там... там будет видно. Он упросит мать, уговорит отца — ему помогут в этом сёстры, испросит дозволения на брак у государя, вернётся в Пекин за My Лань: два месяца туда, два месяца обратно — благослови меня, Боже!

— Ваше превосходительство, — услыхал он голос камердинера, — чтой-то вы бесперечь отдуваетесь?! Никак, заболели?

— Нет-нет, — поспешил успокоить его Николай и сам не заметил, как снова вздохнул. — Мысли гложут.

— Об чём?

— Не знаю, как быть, что нас ждёт?

— А ништо! — приободрился Дмитрий, испугавшийся за здоровье своего барина. — Бог не выдаст, китайцы пропустят.

Зная, что за ним постоянно следят, фиксируют все его передвижения по городу в раззолочённых сановных носилках, Игнатьев выехал верхом, а паланкин, в котором сидел переводчик Попов, задержала в воротах полиция. Пока разбирались, что к чему, Игнатьева, как говорят, и след простыл. Перед мостом Балицяо его встретили двое чиновников военного ведомства в грязных обтёрханных халатах. Узнав, что он русский посланник, они в один голос потребовали вернуться в Пекин.

— Вне Пекина вам грозит опасность, — с напускной заботой в тоне проговорил тщедушный офицер с обвислыми усами.

— А может, и мучительная смерть, — мрачно пригрозил второй. При этом он так глянул, так многозначительно взялся за меч, висевший у него на поясе, сомневаться в искренности его слов не приходилось.

— Кстати, — сказал он, преграждая дорогу на мост, — к морю вас, вряд ли пропустят: вы чужеземец.

— Согласно второй статье Тяньцзиньского договора, заключённого между Россией и Китаем в позапрошлом году, русский посланник имеет право на свободу передвижения между Пекином и морем, — не моргнув глазом, ответил Игнатьев и принял грозный вид.

— Имею право! — После этой громкой фразы, маньчжурам ничего не оставалось, как только развести руками.

— Воля ваша.

В прибрежном лозняке тосковала кукушка, в камышах возились рыбаки. Утреннее солнце зажигало облака, золотой живицей стекало по стволам могучих сосен.

Ехали «встречь моря» — вдоль Великого канала.

Рессоры коляски малость поскрипывали, новые оси нагревались, их приходилось часто смазывать, но лошади, отдохнувшие за ночь и взнузданные без мундштуков, на трензелях, бежали ходко.

«Теперь за мной будут следить ещё упорнее, — прикрывая глаза от слепящего света, — думал Николай. — И вредить станут куда настойчивее, нежели раньше».

Перед Бэйцаном, не доезжая Тяньцзиня, свернули на боковую дорогу: не хотелось встречаться с маньчжурскими конными разъездами и главной квартирой Сэн Вана — главнокомандующего правительственной армией.

К утру следующего дня запахло водорослями, рыбой и смрадом бедняцких лачуг.

Когда посольство подъехало к морю, оно было встречено лейтенантом Мусиным-Пушкиным — молодым голубоглазым моряком.

— К сожалению, — сказал он, козырнув, — Иван Федорович сможет прибыть на берег не раньше полудня.

— Ничего, — ответил Игнатьев, понимая, что речь идёт о командире русской эскадры капитане I-го ранга Лихачёве, — нам всё равно придётся задержаться: надо продать лошадей и повозки.

Под ногами поскрипывала галька. Накатные волны перемывали песок. Дул лёгкий ветер, и прихотливые отблески солнца трепетали на шумной воде в игривой дружной пляске.

Чтобы убедить богдыхана в том, что он действует независимо от англичан и французов, Николай отправил в Верховный Совет письмо, в котором уверил маньчжурских сановников в своём скором возвращении в Пекин.

В три часа пополудни к берегу приткнулся паровой катер. Прибыл командир эскадры Лихачёв. Рослый, статный, с красивым загорелым лицом.

Они перебрались на катер и направились в море, где в восьми милях от берега стоял русский транспорт «Японец», и рядом с ним красовался винтовой клипер «Джигит», в полной боевой готовности.

Вечером. разместив посольство на «Японце» Лихачёв рассказал Игнатьеву, что в присланной ему из Петербурга бумаге министерство иностранных дел рекомендует поднять флаг посольства на фрегате «Светлана».

— И действовать совместно с американским посланником, — без видимого удовольствия добавил Николай.

— Я вас понимаю, — сказал Лихачёв. — Но на Певческом мосту привыкли жить с оглядкой.

Во время ужина он рассказал, что посланное Игнатьевым письмо о предстоящем отъезде из Пекина попало ему в руки в Шанхае, и он тотчас нанял частный японский пароход и пошёл на нём в Нагасаки, формировать Тихоокеанскую эскадру.

— Восьмого апреля я зашёл в Хакодате, застал там транспорт «Японец» и клипер «Джигит», потрёпанный штормом, распорядился погрузить на пароход «Рени» запас угля и отправил на нём лейтенанта Казнакова с корреспонденцией для вас в Печелийский залив.

— Никакой почты в апреле я не получал, — сказал Николай, — отчего, признаюсь, страшно нервничал. Подозревал китайцев в злом умысле.

— Напрасно, — ответил Лихачёв. — Чем дальше от Пекина, тем китайцы любезнее. Просто пароход «Рени» не дошёл до Бэйцана: ночью он разбился о камни близ японских берегов.

— Экипаж погиб?

— Чудом остался жив. Пароход столь стремительно пошёл на дно, что Казнакову не удалось спасти письма и посылки, предназначенные для вас.

— Жаль, — протянул Игнатьев. — Я ждал из Петербурга летний парадный мундир, да и фуражку надо заменить.

— Это поправимо, — сказал Лихачёв. — В Шанхае можно будет заказать, сошьют по образцу. А хотите, — он слегка замялся, — обратимся к моему судовому врачу. Он у нас “золотошвейка”. Хирург милостью Божьей, но за неимением практики, не расстаётся с иголкой и ниткой: порет и режет, режет и шьёт.

Игнатьев улыбнулся, сказал, что «время терпит», и Лихачёв продолжил свой рассказ.

— Узнав о гибели парохода «Рени» и утрате почты, я на транспорте «Японец» вышел в море и, войдя в залив Посьета, стал на якорь в Новгородской гавани. Там я высадил десант из двух офицеров и двадцати пяти матросов при одном полевом орудии.

— Когда это было?

— Двенадцатого апреля. Командиром десанта я назначил лейтенанта Назимова.

— А что заставило вас это сделать?

— Насущная потребность