И он защищал этого человека перед всеми! Даже если Ниддердейл не говорил открыто, что женится на дочери Мельмотта, он не запрещал другим так говорить. Он поссорился с другом, назвавшим Мельмотта негодяем, и уверенно сказал ближайшим товарищам, что, при всей своей вульгарности, Мельмотт, в сущности, славный малый. Как теперь освободиться от близости к Мельмоттам вообще? Он помолвлен с девицей, и ее ему упрекнуть не в чем. Ниддердейлу не хотелось обижать девушку. Хотя сейчас он смертельно ненавидел ее отца, хотя ужасные слова и тон, которым они были произнесены, звенели в его ушах, к Мари у него сохранялись теплые чувства. Разумеется, теперь он не может на ней жениться. Это исключено. Она сама, как и все остальные, знала, что он женится на ее деньгах, а теперь пузырь лопнул. Однако Ниддердейл чувствовал, что должен лично объясниться с ней как с добрым товарищем. Он мысленно составил речь. «Конечно, вы понимаете, что теперь это невозможно. Обо всем договорились, потому что у вас много денег, а теперь оказывается, у вас ничего нет. У меня тоже ничего нет, и нам не на что было бы жить. Это исключено. Но право, мне ужасно жаль, потому что вы мне очень нравитесь, и я правда думаю, мы бы замечательно поладили». Речь он сочинил, но не знал, как найти случай ее произнести. Ему пришла мысль изложить все в письме. Однако это означало бы письменно признать, что он обещал жениться на Мари, а Ниддердейл боялся, что Мельмотт (или мадам Мельмотт от его имени, если сам великий человек будет в тюрьме) злоупотребит таким признанием.

Между семью и восемью он пришел в «Медвежий садок», где застал Долли Лонгстаффа и остальных. Все говорили о Мельмотте. Преобладало мнение, что сейчас он в тюрьме. Долли распирали собственные огорчения, однако он немного утешался своей значимостью.

– Интересно, правда ли это, – говорил Долли лорду Грасслоку. – Он назначил нам с родителем встречу завтра в двенадцать, чтобы вернуть долг. Вчера он клялся, что деньги завтра будут. Но он же не сможет прийти на встречу, если сидит в тюрьме.

– Ручаюсь, Долли, денег вы не увидите, – ответил Грасслок.

– Я и сам так думаю. Клянусь Богом, ну и осел же мой родитель! У него было не больше прав отдавать имение, чем у вас. Вот и Ниддердейл. Он может рассказать нам, где он, но я боюсь с ним говорить. Давеча он был со мной очень груб.

Тут разговор смолк, но, когда лорд Грасслок шепотом спросил Ниддердейла, знает ли тот что-нибудь о Мельмотте, Ниддердейл ответил, не понижая голоса:

– Да. Полчаса назад я видел его в палате.

– Говорят, его взяли под стражу.

– Я тоже такое слышал, но он точно не был под стражей, когда я выходил из палаты.

Затем он подошел к Долли Лонгстаффу и положил руку ему на плечо.

– Думаю, третьего дня вы были правы, а я ошибался, но вы поймете, что я говорил искренне. Боюсь, дела плохи для нас обоих.

– Да, понимаю. Для меня все чертовски плохо, – сказал Долли. – Вы, я думаю, счастливо отделались. Но я рад, что мы не в ссоре. Отчего бы нам не сыграть роббер?

Позже клуба достигли вести, что Мельмотт пытался сказать речь, что он был в стельку пьян и упал, опрокинув в падении Бошема Боклерка.

– Клянусь Богом, хотел бы я это видеть! – воскликнул Долли.

– Я очень рад, что меня там не было, – сказал Ниддердейл.

Из-за карточного стола они встали в три. Мельмотт уже лежал мертвым на полу в доме мистера Лонгстаффа.

На другое утро в десять лорд Ниддердейл завтракал с отцом в доме старого маркиза на Беркли-сквер, всего в нескольких сотнях ярдов от дома, который нанял Мельмотт. Молодой лорд в это время жил у отца, и они договорились встретиться, дабы принять решение насчет предполагаемой женитьбы. Когда дела маркиза шли не совсем так, как ему хотелось, он делался крайне желчен и несдержан на язык, так что близкие по большей части не могли с ним жить. Однако старший сын выносил отцовское общество – отчасти, возможно, потому, что его, как старшего, отец тиранил чуть меньше, но главным образом по своему исключительному добродушию. Что значат несколько грубых слов? Вот когда родитель отказывает в деньгах – это другое дело. Покуда отец сквозь пальцы смотрел на его мелкие грешки, Ниддердейл прощал ему грубость, следуя своей главной теории: живи и не мешай жить другим. Он знал, что отец будет немного не в духе, и мысленно признавал, что для этого есть основания.

Сам он немного опоздал – отец уже намазывал маслом поджаренный хлебец.

– Ты не встанешь с постели минутой раньше, даже если мог бы спасти этим наше состояние.

– Покажи, как заработать этим гинею, и я буду вставать раньше.

Затем он сел, налил себе чаю, глянул на почки, глянул на рыбу.

– Полагаю, ты вчера пил, – сказал старый лорд.

– Да не особенно.

Старик повернулся к нему и скрипнул зубами.

– Вообще-то, сэр, я не пью. Все это знают.

– Я знаю, что в деревне ты не можешь обойтись без шампанского. Ладно. Что ты имеешь обо всем этом сказать?

– А ты?

– Хорошеньких дел ты наворотил.

– Я во всем слушался тебя. Ты же не станешь отрицать? Полагаю, с этим кончено?

– Не понимаю отчего. Мне сказали, у нее есть свои деньги.

Тут Ниддердейл рассказал отцу, как Мельмотт вчера показал себя в парламенте.

– Ну и что? – возразил старик. – Ты же не на нем женишься.

– Не удивлюсь, если он сейчас в тюрьме.

– Какая разница. Она не в тюрьме. И если деньги ее, их не отберут из-за того, что он в тюрьме. Тут уж не до жиру. Как ты собираешься жить, если не женишься на ней?

– Наверное, попробую ужаться в расходах. Надо мне поискать кого-нибудь еще.

Старик всем видом показал, что не верит в способность сына как к экономии, так и к серьезным поискам.

– Во всяком случае, сэр, я не могу жениться на дочери человека, которого судят за подделку документов.

– Не понимаю, как тебя это касается.

– Не могу, сэр. Я сделаю все, чтобы тебе угодить, но этого не могу. И более того, не верю я в эти деньги.

– Ну тогда и катись к черту, – сказал старый маркиз и, закурив сигару, закрылся газетой.

Ниддердейл преспокойно закончил завтрак и тоже