произвести впечатление, так что движения его всегда были внушительными. Сейчас он хотел держаться как обычно, не с большей и не с меньшей демонстративностью, но, разумеется, переигрывал. Всем, кто на него смотрел, виделась особая наглость в том, как он вошел и сел. Подсекретарь, отвечавший на вопрос, едва не утратил дар речи, и парламент навеки лишился счастья услышать остроту про обшлага.

Несчастный лорд Ниддердейл сидел на месте рядом с тем, на которое водрузился Мельмотт. Так было уже раза три-четыре, поскольку молодой лорд в твердом намерении жениться на дочери финансиста сказал себе, что не будет стыдиться тестя. Он считал, что такая поддержка молодого аристократа миллионеру без роду без племени входит в брачную сделку, а благодаря честности и смелости был готов исполнить свои обязательства. Ниддердейл давал Мельмотту небольшие уроки парламентского этикета, отрабатывая таким образом деньги, которые должен получить. Однако в последние два дня и ему, и отцу – отцу даже более мучительно – сделалось ясно, что от затеи надо отказаться. А коли так – для чего ему дальше быть любезным к Мельмотту? Более того, он готов был учтиво держаться с очень вульгарным и неприятным человеком, но не с преступником. Впрочем, тут же встать оттого, что Мельмотт опустился рядом, было не в характере Ниддердейла. Он с полукомическим отчаянием глянул на соседа справа и приготовился снести наказание, каким бы оно ни было.

– Заходили сегодня к Мари? – спросил Мельмотт.

– Нет, не заходил, – ответил лорд.

– А что так? Она теперь все время о вас спрашивает. Надеюсь, на следующей неделе мы снова переедем в свой дом и можно будет готовиться к свадьбе.

Неужто он не знает, что все хором обвиняют его в подделке документов?

– Знаете что? – сказал Ниддердейл. – Думаю, вам нужно снова увидеться с моим родителем, мистер Мельмотт.

– Надеюсь, ничего дурного не случилось.

– Ну… не знаю. Вам лучше с ним поговорить. Я сейчас пойду. Заглянул сюда только для приличия.

Чтобы выйти, ему пришлось миновать Мельмотта, и тот схватил его за руку.

– Всего доброго, мой мальчик, – сказал Мельмотт довольно громко – громче, чем депутаты обычно позволяют себе в разговорах.

Ниддердейл сконфузился и расстроился, однако, вероятно, все в палате поняли, что произошло. Он стремительным шагом вышел в лобби, где встретил Лайонела Луптона. После разговора с мистером Боклерком тот успел разжиться новыми сведениями.

– Знаете, что произошло, Ниддердейл?

– С Мельмоттом, вы хотите сказать?

– Да, с Мельмоттом, – продолжал Луптон. – Полчаса назад его арестовали в собственном доме по обвинению в подделке документов.

– Если бы! – ответил Ниддердейл. – Он сидит в палате собственной персоной. Говорил со мной так, будто ничего не произошло.

– Комптон только что пришел и сказал, его арестовали по ордеру лорд-мэра.

– Лорд-мэр – член парламента, так что пусть придет сюда и сам заберет своего арестанта. Во всяком случае, он здесь. Еще небось и выступит.

Мельмотт просидел до семи часов, после чего объявили перерыв до девяти. Он вышел одним из последних, затем медленным, почти величавым шагом спустился в столовую и заказал обед. Было многолюдно, мест не хватало. Никто не хотел потесниться для Мельмотта. Наконец он сел, почти оттолкнув несчастного, который раньше увидел свободное место. Невозможно было его выгнать – и почти так же невозможно сидеть рядом с ним. Даже официанты не хотели его обслуживать, но терпением и выдержкой Мельмотт получил свой обед. Он здесь по праву как член парламента, нет никаких оснований в чем-либо ему отказывать. Очень скоро Мельмотт остался за столом в одиночестве, но как будто этого не заметил. Он громко говорил с официантами и свою бутылку шампанского выпил как будто бы с большим удовольствием. После его дружеской беседы с Ниддердейлом никто с ним не заговаривал и он сам ни к кому не обращался. Все наблюдавшие за ним утверждали, что он упивается своей наглостью, но на самом деле в Лондоне не было человека несчастнее. Ему самому легче было провести остаток вечера в постели, вопя и стеная. И все же он, не имея впереди ничего, кроме жесточайших мытарств, на какие может обречь карающая десница закона, употребил последние мгновения свободы на то, чтобы оставить по себе славу хотя бы отвагой. Вот так Огастес Мельмотт перед смертью задрапировался в свою тогу!

Из столовой он прошел в курительную и здесь, вытащив из кармана большой портсигар, который всегда носил при себе, принялся раскуривать сигару длиной дюймов восемь. Здесь же был мистер Браун, из Сити, и Мельмотт с улыбкой и поклоном протянул ему портсигар. Мистер Браун, маленький кругленький человечек лет за шестьдесят, всегда пытался придать значимость своей довольно заурядной физиономии, поджимая губы и сводя брови. Забавно было видеть, как мистер Браун отскочил, дабы не замараться прикосновением к нечестивцу, и, глядя на нераскаянного грешника, сильнее обычного сдвинул брови.

– Не придавайте значения тому, что я сказал давеча. Я не имел намерения вас задеть, – так сказал Мельмотт и, хрипло рассмеявшись, оглядел собравшихся, как будто наслаждался своим торжеством.

После этого он сидел и курил молча, только раз снова рассмеялся, как будто своим мыслям – как будто говоря, какие дураки они все, если верят сплетням, – но больше ни с кем не заговаривал. Вскоре после девяти Мельмотт вернулся в палату и занял прежнее место. К тому времени он, помимо бутылки шампанского, выпил три стакана бренди с содовой и не боялся уже почти ничего. Шли дебаты по законам касательно охоты. О ней Мельмотт знал не больше своей горничной, но, когда очередной оратор сел, он вскочил на ноги. Вместе с ним поднялся другой джентльмен, и, когда собрание пожелало выслушать того, Мельмотт сразу уступил. Другой джентльмен говорил недолго, и через несколько минут Мельмотт вновь поднялся. Кто дерзнет описать, какие мысли пронеслись в августейшей голове спикера палаты общин? У него не было никаких официальных сведений о злодействах Мельмотта, а если бы и были, не его дело затыкать рот депутату. Однако, по всему, спикер пытался спасти палату от позора – он два или три раза обвел собравшихся взглядом, словно не замечая депутата от Вестминстера. Но никто другой не поднялся, а Мельмотт не намеревался сдаваться. Поскольку никто не заговорил, палата собралась отклонить предложение без голосования, и тут Мельмотт снова встал. Спикер гневно глянул на него и откинулся в кресле. Мельмотт стоял прямо, обводя взглядом сперва одну половину зала, потом другую, как будто желал, чтобы все видели его отвагу. Он опирался коленями на спинку скамьи перед собой и с полминуты оставался безмолвным. Мельмотт был