– Если он вполне тебя понял, мне нечего ему писать.

– Думаю, маменька, вполне понял. Можешь не сомневаться.

– Он вел себя очень, очень дурно – с самого начала, – сказала леди Карбери.

Однако Гетта на самом деле не думала, что Пол с самого начала вел себя очень дурно, и уж точно не желала слышать этого от других. Она, безусловно, не считала, что дурно было влюбиться в нее с первого взгляда – дурно было только после этого везти миссис Хартл в Лоустофт.

– Нет смысла об этом говорить, маменька. Надеюсь, ты больше никогда его не упомянешь.

– Он абсолютно недостойный человек, – продолжала леди Карбери.

– Я не могу слышать… как его… чернят, – рыдая, выговорила Гетта.

– Милая моя Гетта, я не сомневаюсь, что какое-то время ты будешь очень несчастна. Такие эпизоды доставляют страдание – на время. Однако тебе лучше этого не показывать. Мир слишком жесток, чтобы давать чувствам полную волю. Тебе надо думать о будущем, и для начала прими решение забыть Пола Монтегю раз и навсегда.

– Маменька, не говори так. Как можно принять такое решение? Ах, маменька, не говори ничего больше.

– Но, душа моя, мне еще многое надо сказать. У тебя впереди будущее, и я должна о нем думать, и ты тоже. Разумеется, ты должна выйти замуж.

– Вовсе не разумеется.

– Разумеется, ты должна выйти замуж, – повторила леди Карбери. – И разумеется, твой долг – думать, как это лучше осуществить. Мой доход тает день ото дня. Я уже должна твоему кузену и мистеру Брону.

– Мистеру Брону!

– Да. Мне пришлось заплатить за Феликса сумму, которую, по словам мистера Брона, необходимо было заплатить. Я должна торговцам. Боюсь, я не смогу содержать этот дом. И оба – твой кузен и мистер Брон – говорят, что я должна увезти Феликса из Лондона. Возможно, за границу.

– Конечно, я поеду с тобой.

– На первое время, возможно, но и это не обязательно. Зачем тебе ехать? Какая тебе в этом радость? Подумай, каково мне будет жить с Феликсом в каком-нибудь французском или немецком городке?

– Маменька, для чего ты не позволишь мне тебя поддержать? Для чего говоришь обо мне, будто я обуза?

– Каждый человек обуза для других. Так устроена жизнь. Но ты, если бы хоть чуточку уступила, могла бы отправиться туда, где будешь не обузой, а счастьем. Ты можешь обеспечить себе безбедную жизнь и найти опору не только для себя, но и для меня и для брата. Опору в человеке, чья помощь нам очень нужна.

– Маменька, ты же не можешь говорить это всерьез?

– Отчего? Хватит забивать себе голову возвышенной чепухой. Возьми себя в руки и выйди за Роджера!

– Ужасно! – в мучении воскликнула Гетта. – Как ты не понимаешь, что я страдаю, что я люблю Пола всей душой, что расстаться с ним – все равно что оторвать кусок сердца? Знаю, что должна с ним расстаться, потому что он так дурно себя вел – из-за этой кошмарной женщины! И я с ним рассталась. Но я не думала, что ты через час велишь мне выйти за другого! Я не выйду за Роджера Карбери. Можешь быть совершенно… совершенно уверена, что я не выйду ни за кого и никогда. Если ты не хочешь брать меня за границу, когда уедешь с Феликсом, я должна остаться и сама зарабатывать себе на хлеб. Думаю, я могла бы пойти в няньки.

И она ушла к себе, не дожидаясь ответа.

Леди Карбери даже не понимала, из-за чего злится дочь. Она не видела нечуткости в том, что воспользовалась разрывом с Полом Монтегю для нового разговора о браке с Роджером. Она просто хлопотала выдать дочь замуж – как хлопотала женить сына, – чтобы устроить их будущность. Однако она видела, что на каждое разумное слово Гетта оскорбляется и закатывает истерику, не желая признать суровую правду жизни. Как бы ни опозорил себя ее сын, какие бы беды на нее ни навлек, леди Карбери сочувствовала ему больше, чем дочери. Чего она не могла простить ни в коем случае, так это романтических бредней. И ведь при этом она считала, будто обожает романтическую поэзию! Сейчас леди Карбери очень страдала, и в ее желании удачно пристроить дочь до того, как обречь себя и сына на жалкое изгнание, не было и капли эгоизма.

В те дни она часто думала о предложении мистера Брона и своем отказе. Удивительным образом с той поры она видела его чаще и, безусловно, узнала гораздо лучше, чем прежде. До того эпизода их близость, как нередко случается, была мнимой. Они разыгрывали дружбу, очень мало друг о друге зная. За последние пять или шесть недель – с тех пор, как она отклонила его предложение, – они сблизились по-настоящему. В своих терзаниях леди Карбери без утайки рассказала мистеру Брону правду и о себе, и о сыне, а мистер Брон отвечал не лестью, а настоящими советами и помощью. Его тон с ней совершенно переменился, как и ее с ним. Они больше не рассыпались в преувеличенных комплиментах, и мистер Брон в разговорах с ней бывал почти груб. Раз он сказал, что она будет дурой, если не сделает то-то и то-то. Теперь леди Карбери почти жалела, что не поймала его на слове. Она, безусловно, не пыталась вернуть упущенную добычу, поскольку мистер Брон знал теперь про все ее беды. В тот самый день после только что описанной сцены между матерью и дочерью приехала Мари Мельмотт. И в тот же вечер, сидя с мистером Броном в своем будуаре, леди Карбери рассказала ему про оба происшествия.

– Если у девушки и впрямь есть деньги… – начала она, досадуя на упрямство сына.

– Нисколько в это не верю, – сказал Брон. – Судя по тому, что я слышал, денег никаких нет. А если и есть, Мельмотт их из рук не выпустит. Я бы не имел с ними никакого дела.

– Думаете, с Мельмоттом все кончено?

– До меня дошел слух, будто как раз сейчас его берут под стражу. – (Было между девятью и десятью вечера.) – Однако, когда я выходил от себя, мне сказали, что он в парламенте. Думаю, можно не сомневаться, что его привлекут к суду за подделку документов, и, скорее всего, выяснится, что у него не осталось и шиллинга.

– Как многого он достиг!

– Да, самая удивительная история наших дней. Я склонен думать,