– Говорят, – сказал старик, – одна из девиц Гольдшейнер получит много денег.

– Еврейка, – предположил Ниддердейл.

– Какая разница?

– О, ни малейшей… если деньги не выдумка. Называли конкретную сумму, сэр?

Старик только засопел.

– Там две сестры или два брата. Вряд ли девицы получат по сто тысяч.

– Говорят, у вдовы пивовара, умершего третьего дня, около двадцати тысяч годовых.

– Только пожизненно, сэр.

– Она может застраховать свою жизнь. Черт побери, надо что-то делать. Если ты от всех воротишь нос, как ты собираешься жить?

– Не думаю, что женщина за сорок с пожизненным доходом – хорошее приобретение. Конечно, если ты настаиваешь, я подумаю.

Старик вновь засопел.

– Я честно собирался жениться на той девушке, потому и не наводил справки о других. Всегда есть кто-нибудь с деньгами. Жалко, не печатают регулярных сводок, за кем сколько дают и чего хотят взамен. Так было куда менее хлопотно.

– Если ты не можешь говорить серьезнее, лучше уходи, – сказал старый маркиз.

Тут вошел лакей и сообщил, что лорда Ниддердейла спрашивает посетитель. Молодой лорд старался по возможности избегать настойчивых визитеров и спросил лакея, знает ли тот, кто его спрашивает.

– Думаю, милорд, это слуга мистера Мельмотта с Брутон-стрит, – ответил лакей, который, разумеется, знал все о помолвке молодого лорда.

Сын, продолжая курить, глянул на отца как будто в сомнении.

– Пойди поговори с ним, – сказал маркиз.

Однако Ниддердейл, прежде чем выйти, спросил, что делать, если Мельмотт за ним послал.

– Ступай к Мельмотту. Чего тебе его бояться? Скажи, что женишься, если он заплатит, но не сделаешь и шагу, пока не получишь денег.

– Он это и без того знает, – ответил Ниддердейл.

В прихожей ждал знакомый ему дворецкий Мельмотта – медлительный дородный старик – с письмом в руке. Однако по лицу и поведению дворецкого лорд видел, что тот должен что-то передать на словах.

– Что-нибудь случилось?

– Да, милорд, ох, да. Ох, боюсь, вы огорчитесь. Ваша милость были в доме почти что своим человеком.

– Его арестовали! – воскликнул Ниддердейл.

Однако дворецкий мотнул головой.

– Так что тогда? Не умер же он.

Тут дворецкий кивнул и, закрыв лицо рукой, разразился слезами.

– Мистер Мельмотт умер! Он был вчера вечером в палате общин. Я сам его видел. Как это произошло?

Но толстый величавый дворецкий был так потрясен трагедией, что не мог еще рассказывать о смерти хозяина, а просто вручил лорду Ниддердейлу записку. Она была от Мари и написана меньше чем через полчаса после того, как дочери сообщили о смерти отца. Записка гласила:

Любезный лорд Ниддердейл!

Слуга Вам скажет, что произошло. Мне кажется, будто я сошла с ума. Не знаю, к кому посылать. Можете Вы зайти ко мне на несколько минут?

Мари

Ниддердейл прочел записку в прихожей и снова спросил дворецкого, как умер его хозяин. Тем временем маркиз по нескольким услышанным словам и по тому, что сын не возвращается, понял, что дело серьезное, и проковылял в прихожую.

– Мистер Мельмотт… умер, – сказал его сын.

Старик выронил трость и прислонился к стене.

– Этот человек говорит, он умер, и вот записка от Мари с просьбой прийти. Отчего он… умер?

– От… яда, – трагически проговорил дворецкий. – Доктор уже был, сомнений нет. Это он сам себя так. Ночью. Пришел домой, может быть чуточку навеселе, и остался сидеть один с бренди, содовой и сигарами. А утром горничная пришла – он лежит на полу! Мертвый! Я помогал его поднять, и там был запах синильной кислоты, так что я сразу все понял, а потом доктор пришел и подтвердил.

Прежде чем отпустить дворецкого, отец с сыном посовещались, отзываться ли на отчаянную просьбу Мари. Отец считал, что сыну лучше никуда не ходить.

– Что проку? Чем ты ей поможешь? Она просто бросится тебе на шею, а именно этого тебе надо избежать – по крайней мере, пока не выяснишь, что и как.

Однако лучшие чувства не позволили Ниддердейлу воспользоваться отцовским советом. Он был помолвлен с этой девушкой, и она в беде обратилась к нему как к единственному другу. По крайней мере, всегдашнее бездушное легкомыслие его покинуло, и он готов был помочь Мари не из корысти, а потому, что когда-то почти ее полюбил.

– Нет, я точно должен идти. Не могу заставить себя остаться.

– Ты просто вклепаешься в неприятности.

– Значит, вклепаюсь. Я точно пойду. Все крайне неприятно, однако я не могу ей отказать. Это было бы чудовищно.

И, вернувшись в прихожую, Ниддердейл велел передать Мари, что будет у нее меньше чем через полчаса.

– Сиди дома и не глупи, – сказал ему отец, когда они остались одни. – В такие-то минуты люди и губят себя добротой.

Ниддердейл просто мотнул головой, взял перчатки и шляпу и отправился на Брутон-стрит.

Глава LXXXVI. Встреча на Брутон-стрит

Когда мадам Мельмотт очень неделикатно сообщили о смерти мужа, она впала в истерику. О том, что осталась круглой сиротой, Мари узнала у постели несчастной и ясность рассудка сохранила, быть может, не только от твердости характера, но и от необходимости взять на себя заботу о мачехе. Услышав от той о трагедии, она на миг присела подле кровати, но бурные рыдания и вопли мадам Мельмотт заставили ее снова вскочить. Дальше она не просто действовала, а действовала четко и толково. Нет, она не пойдет к себе в комнату, в этом нет смысла. Но надо немедленно послать за врачом. На это ей сказали, что врач и полицейский инспектор уже в доме. Слуги сразу сделали все, чтобы переложить ответственность на чужие плечи, и послали за теми, кто может отдавать распоряжения в таком чрезвычайном случае. К тому времени, как женщина, занявшая место Дидон, известила мадам Мельмотт, что та овдовела, инспектор уже пришел.

Некоторые, видевшие тогда Мари Мельмотт, говорили, что она показала себя бездушной. Однако обвиняли ее несправедливо. Чувства, которые она питала к отцу, не походили на те, что мы привыкли видеть у наших дочерей и сестер. Он никогда не был для нее домашним божком, чье малейшее желание – закон, чьи удобства служат предметом постоянных забот, чей нахмуренный лоб – ненастье, а улыбки – солнечный свет, чьих поцелуев ждут ежедневно и чью смерть будут горестно оплакивать. Да и как она могла его любить? С раннего детства Мари помнила в семье только грубость и побои. Она признавала за собой известные дочерние обязанности, но вынуждена была сама устанавливать их меру, дабы не делать больше, чем требует долг. Отец пытался превратить ее в рабу, и Мари вынуждена