была сама устанавливать границы своего послушания. Она почти не знала, как живут другие семьи, поэтому не сравнивала его с другими отцами, а себя – с другими дочерьми. В каком-то смысле она все же его любила, поскольку природа вкладывает это чувство в дочернее сердце, но не уважала и употребляла всю силу характера, чтобы его не бояться. «Он может резать меня на куски, но не заставит делать для его выгоды то, что, я считаю, не вправе от меня требовать». Так относилась Мари к отцу, и теперь, когда он внезапно покончил с собой, оставив ее без всякой помощи и защиты, она чувствовала скорее ужас, чем горе. Горюют о тех, кто этого заслужил. Смерть – даже смерть мучителя – может стать тяжелым потрясением. Так случилось с мадам Мельмотт, но вряд ли она впала в прострацию только от горя. Она боялась многого – одиночества, внезапных перемен, переезда неведомо куда, боялась, что ее разоблачат как жалкую самозванку, которую нельзя было допускать в общество императоров и принцев, герцогинь и кабинетных министров. Эти страхи и то, что тело ее недавнего тирана лежало совсем близко – настолько близко, что она не решалась покинуть комнату из боязни увидеть его мертвым, а значит, еще более пугающим, чем при жизни, – совершенно лишили ее воли. Те же и похожие страхи испытывала Мари – но ее они воли не лишили. Она подавила их силой характера и не имела желания разыгрывать несвойственную ей слабость. Смерть такого отца едва ли вызывает ту печаль, что происходит от настоящей любви.

Мари скоро узнала все. Отец сам наложил на себя руки, без сомнения под гнетом неразрешимых финансовых трудностей. Когда он просил ее подписать документы со словами, что это единственное спасение, он, скорее всего, говорил правду. Он так часто лгал дочери, что у нее не было средств понять, лжет он или нет. Однако потом она предложила подписать бумаги, и отец сказал, что это бесполезно, – и тогда уже не злился на нее, как злился бы, если бы ее отказ его погубил. Мари отчасти утешалась этой мыслью.

Но что делать? Как быть с этим огромным домом? Мари и ее мнимая мать упаковали драгоценности, как было велено, но Мари о них сейчас не думала. Как ей себя вести? На чью руку опереться в это ужасное время? Со всякими мыслями о любви, помолвках, браке было покончено. Мари даже не вспомнила о сэре Феликсе Карбери. Она имела глупость полюбить его за красоту лица, но никогда не заходила в своей глупости так далеко, чтобы воображать его опорой. Если бы они поженились, опорой была бы она. А вот лорд Ниддердейл, возможно, не откажется ей помочь. Он добрый, мужественный и сообразит, что делать, – если только согласится прийти. И он живет близко – можно по крайней мере попытаться. Так что Мари отправила к нему дворецкого с запиской, думая одновременно, в каких словах скажет молодому человеку, что весь вздор про их помолвку, конечно, теперь ничего не значит.

Ниддердейл пришел в начале двенадцатого, и его сразу провели в гостиную. Проходя мимо кабинета (дверь была приоткрыта), он увидел полицейский мундир и понял, что тело все еще там. Молодой лорд ускорил шаг и внутрь не заглянул. С их последней встречи он явственно помнил грузную фигуру и то, как Мельмотт схватил его за руку, и ужасные слова. А теперь этот человек умер – покончил с собой. Безусловно, произнося те слова, он уже знал свое намерение! Задавая свой вопрос о Мари, он уже видел, что все от него отвернулись, возможно, заглянул в лицо своей участи и сказал себе, что лучше умереть! И сам Мельмотт, и весь мир знали, что он разорен. Однако он притворялся, будто думает о браке дочери, и говорил так, будто верит в будущую свадьбу!

Ниддердейл не успел положить шляпу на стол, как вошла Мари. Он шагнул к ней и взял ее за руки. В глазах Мари не было и слезинки, но весь ее облик как будто переменился. Она заговорила первой:

– Я надеялась, что вы придете.

– Конечно, я пришел.

– Я знала, что вы поступите по-дружески и что никто другой не пришел бы. Вы же не боитесь, лорд Ниддердейл, будто я когда-нибудь вспомню про те глупости, которые он затевал? – Она сделала паузу, но молодой лорд еще не готов был на это ответить. – Вы знаете, что произошло?

– Ваш слуга нам сказал.

– Что нам делать? Ох, лорд Ниддердейл, это так ужасно! Бедный папенька! Бедный папенька! Когда я думаю, как он страдал, мне самой хочется умереть.

– Вашей матушке сообщили?

– О да. Она знает. Никто ничего не скрывал. И это к лучшему – в конечном счете. У нас нет друзей, которые бы попытались смягчить для нас удар. Но, я думаю, это к лучшему. Маменька в очень плохом состоянии. Она всегда была боязлива, у нее слабые нервы. Разумеется, известие чуть ее не убило. Что нам делать? Это дом мистера Лонгстаффа, и завтра мы должны были его освободить.

– В таких обстоятельствах он подождет.

– Куда нам ехать? Мы не можем вернуться в большой дом на Гровенор-сквер. Кто займется нашими делами? Кто будет говорить с врачом и полисменами?

– Я возьму это на себя.

– Но есть много такого, о чем я не могу вас просить. С какой стати я могу просить вас о чем бы то ни было?

– Потому что мы друзья.

– Нет, – ответила она. – Нет. Вы не можете на самом деле так считать. Я самозванка. У меня нет никакого права на знакомство с таким, как вы. Ах, если бы следующие полгода уже прошли! Бедный папенька… бедный папенька!

И она заплакала впервые с известия о смерти отца.

– Хотел бы я знать, чем могу вас утешить и успокоить, – сказал Ниддердейл.

– Какое тут может быть утешение? А что до спокойствия, когда мы жили спокойно? Одна неприятность сменялась другой, старые страхи – новыми! А теперь мы остались без дома и друзей. У нас, верно, все отнимут.

– Полагаю, у вашего отца был поверенный?

– Думаю, у него их было много – но я не знаю, кто они. Его клерк, бывший с ним более двадцати лет, вчера от него ушел. На Эбчерч-лейн должны что-нибудь знать, но теперь, когда герр Кролл ушел, у меня там не осталось ни одного знакомого. Мистер Майлз Грендолл часто бывал у него.

– Не думаю, что сейчас от Майлза было бы много пользы.

– И от лорда