раз на то место в спине больного, где неведомо для пользовавших его эскулапов уже образовался нарыв. Отправлявшийся по своим делам в Петербург Оом, не без ведома Строганова, взял с собою письма Бурчи и Поггенполя, чтобы довести их до сведения Государя. Для Императрицы они так и остались тайной.

С начала марта состояние цесаревича стало снова ухудшаться. Боль в голове и спине становилась все нестерпимее, тошнота доходила до рвоты. Целые ночи больной проводил без сна. Врачи же указывали как на признак улучшения то, что спина его как будто «начала выпрямляться». С наступлением холодной погоды наследник, слабея с каждым днем, слег в постель. Императрица навещала сына ежедневно, но не оставалась у него так долго, как прежде, потому что, если верить баронессе М.П. Фредерикс (1898), «врачи, не боявшиеся лечить его своим нелепым лечением, стали беспокоиться, что присутствие матери его может утомлять… она, несчастная, покорялась и верила, что может быть, и в самом деле ее присутствие может повредить ее возлюбленному сыну, хотя начинала страдать от этой мысли…».

Появившееся возбужденное состояние наследника и истомлявшую его бессонницу доктора Шестов и Гартман приписывали близости к морю виллы Диесбах и раздражающему нервы больного шуму морских волн. Решили перевести его в другой дом, виллу Бермон, где помещалась часть свиты Императрицы и которая возвышалась в некотором отдалении от моря недалеко от дворца Пальон. Между тем баронесса Фредерикс сделала решительный шаг. Тайно от всех она написала письмо к Государю, умоляя приехать в Ниццу, чтобы убедиться в опасности, грозившей жизни наследника.

Переезд в новое помещение состоялся 28 марта. Цесаревич хотя и чувствовал себя лучше, но был так слаб, что не смог говеть на Страстной неделе. Он опять стал выезжать в теплые дни. В Вербную субботу возвратился в Ниццу из Петербурга Ф.А. Оом, которому Николай Александрович очень обрадовался и расспрашивал, что делается в столице, как поживают его братья. Оом отвечал, что болезнь цесаревича крайне огорчает их, в особенности Александра Александровича. Весть о скором прибытии любимого брата наполнила душу цесаревича радостью. Врачи признали климат Ниццы вредным для наследника и, так как Императрица должна была покинуть город во вторник на Святой неделе, чтобы провести весну в Баден-Бадене, в тот же день предположили увести оттуда и цесаревича, поселив его на берегах Комского озера.

На разговенье после Пасхи, происходившем у Государыни, на которое были приглашены знакомые соотечественники, Мария Александровна была грустна. Приближенные страдали за нее, зная, что в действительности наследник очень слаб. На следующее утро находившийся в комнате больного дежурный заметил, что цесаревич делает левой рукой какие-то необычные движения. Подойдя к кровати, он спросил, что угодно Его Высочеству. Наследник отвечал совершенно невнятными словами. Очнувшись, заметил сам, что держит в одной руке другую руку, совершенно бесчувственную. Один глаз больного выступил из орбиты. Язык не действовал. Прибежавшие врачи констатировали паралич правой половины тела. Сомнению не было больше места. Болезнь спинного и головного мозга, которой страдал цесаревич, стала для них очевидностью. Доктор Гартман поспешил к Императрице сообщить ей ужасную весть. Несчастная мать зарыдала. Первый вопрос ее был: что писать Государю? Смущенный Гартман отвечал, что удар, постигший больного, означает начало разжижения мозга и что на спасение нет надежды. Государыня остановила на нем взгляд, полный отчаяния, и, подняв руки к небу, с горечью воскликнула: «Стало быть, Вы не говорили мне правды?». Своей рукой она написала телеграмму Государю и тотчас же пошла к умиравшему сыну (Фредерикс М.П., 1898).

«Я поехал на виллу Бермон, – читаем в воспоминаниях Ф.А. Оома[207], – где застал цесаревича в его комнате, сидящим в креслах лицом к свету… Когда доклад был окончен, цесаревич благодарил меня… я взглянул ему в глаза и с ужасом заметил страшное расширение зрачка. Я до того был этим поражен, что прямо от цесаревича поехал к графу Строганову, чтобы ему передать замеченное. Старик был крайне встревожен. “Следовательно, все-таки мозговые явления. Что теперь скажут эти невежды?” Эти слова относились к врачам. Граф немедленно отправился в виллу Бермон. Войдя в комнату цесаревича, он спросил как можно спокойнее, как Его Высочество себя чувствует. “Спал я порядочно, но чувствую себя утомленным. К тому же все двоится в глазах… я вижу Вас о двух головах”».

Узнав от Оома об отзыве профессора Бурчи и получив выражавшее отчаяние письмо баронессы Фредерикс, Александр II решил отправить в Ниццу лейб-медика Здекауера, чтобы, освидетельствовав цесаревича, тот дал объективную оценку происходившего.

* * *

Императрица, направляясь на виллу Бермон, шла скорым, но твердым шагом. Баронесса отворила ей дверь. Поравнявшись с нею, Государыня пристально взглянула на нее, и в этом взгляде выразилось что-то странное, неуловимое. Фрейлина не имела духа даже поклониться. Мария Александровна прошла мимо нее, не сказав ни слова, и вошла в гостиную, смежную с комнатой, где лежал больной. Из спальни доносился слабый голос цесаревича, и слышно было, с каким трудом он произносит слова. В гостиной собрались оба врача, попечитель граф Строганов, генерал-майор Рихтер и прочие лица, состоявшие при наследнике. Решено было срочно созвать консилиум и к участию в нем пригласить местных медиков. Тем временем Великая Княжна Мария в сопровождении воспитательницы А.Ф. Тютчевой съездила в русскую церковь и привезла настоятеля протоиерея Василия Прилежаева. Тютчева посоветовала Императрице ввиду выяснившегося опасного состояния больного без замедления приступить к исполнению христианского долга и причастить его. Мария Александровна решила, что цесаревич будет причащен после консилиума. Отслужив заздравный молебен, отец настоятель возвратился в церковь.

На консилиум собрались, кроме Шестова и Гартмана, проживавшие в Ницце доктора Циммерман, Рикар, Ваю и Рерберг. По осмотре больного последний из них, русский подданный, определил болезнь, которой страдал цесаревич: воспаление головного и спинного мозга (meningitis cerebro-spinalis). С ним согласились все. Врачи признали, что болезнь достигла последней фазы развития и надежды на спасение нет. Решили, однако, приложить шпанскую мушку к затылку, горчичники к ногам и давать внутрь каломель (Фредерикс М.П., 1898). Поручив дежурной фрейлине известить по телеграфу членов императорской фамилии об опасном обороте, который приняла болезнь цесаревича, Мария Александровна начала готовить больного к последнему причастию.

Когда Государыня вошла в спальню цесаревича, то нашла его одетым, сидящим в кресле. Признаки паралича исчезли. Он снова мог двигать рукой и ногой, говорил внятно. Николай согласился приступать к исповеди и причастию, выразив убеждение, что, как бы долго и искренно ни готовился человек к этим таинствам, он никогда не будет полностью достоин милосердия Божия. В спальню вошел священник и начал его исповедовать. Больной был в полной