Все они уже приходили в студию прежде, чтобы ознакомиться со свойствами люминита, что избавило Шарля от необходимости давать дополнительные разъяснения. Они знали даже, что означают эти едва заметные цифры в углу пластины, оставшиеся вечным напоминанием о той хитрости, с помощью которой Сезар «превратил» эту пластину в грифельную доску.

У нескольких человек помимо бинокля имелся при себе и фотоаппарат.

Стоит ли говорить, что все эти важные наблюдатели интересовались в первую очередь покушением Фиески и для них трагедия загадочного убийства Сезара отодвигалась на второй план?

Кто-то попросил выключить в студии свет, чтобы лучше было видно, как в кабинете корсара занимается заря 28 июля 1835 года. Некто другой заметил, что было бы неплохо, если бы Кола-Дюнорман или же Шарль Кристиани кратко прокомментировали начало этого дня, которому предстояло остаться в Истории.

Шарль уклонился от данной миссии, желая ограничиться ролью наблюдателя. Но Кола-Дюнорман охотно согласился выступить в качестве гида и начал с того, что выразил сожаление по поводу закрытых в кабинете Сезара ставней.

– Будь они открыты, – сказал он, – мы бы, вне всякого сомнения, уже увидели Фиески. В то утро он проснулся с рассветом после очень скверной ночи и в пять часов – растерянный, колеблющийся – вышел, чтобы направиться к одному из своих соотечественников, некому Сорба́…

Он вдруг умолк, и по рядам присутствующих прокатился глухой ропот: через дверь гостиной в кабинет вошел Сезар.

Он пересек комнату, приблизился к окну, открыл его и раздвинул решетчатые ставни.

Старик был в домашнем халате и комнатных туфлях; облокотившись на перила, он стал смотреть на бульвар.

Начиналось чудесное утро. В окнах домов, расположенных напротив, множество трехцветных флагов уже заливал яркий солнечный свет. Бросалось в глаза, что их синяя и красная полосы были более светлыми, чем в наше время.

Прекрасная густая листва посаженных в четыре ряда вязов то тут, то там вздрагивала от пробуждения воробушков. Сквозь ветви и стволы деревьев проглядывали небольшие магазины и кафе, расцвеченные национальных цветов материями. Яркие флажки свешивались с уличных фонарей.

Между двумя утопающими в зелени бордюрами тянулась мощеная дорога, разделенная на боковые аллеи могучими каменными тумбами, отстоящими одна от другой на равное расстояние.

Повсюду открывались ставни. В этот день парижане предпочитали встать пораньше. Новые стяги добавлялись к уже вывешенным, оживляя окна, которые на ночь, как правило, затворяли деревянными заслонами.

– Должен ли я вам напомнить, – сказал Кола-Дюнорман, – что тремя славными днями июля 1830 года были 28, 29 и 30-е числа? Поэтому их и отмечают в соответствующие даты. Праздникам 1835 года предстояло укрепить эту традицию. Сейчас мы наблюдаем 28 июля; накануне, 27-го числа, был День поминовения; прошло несколько церемоний в память не только о тех, кто погиб в 1830 году, но и о жертвах мятежей 1832 и 1834 годов. Вот почему вы видите столько флагов; их вывесили еще накануне. Сегодня – уже не день памяти. Это день благодарственных молитв и военных торжеств. День большого парада национальной гвардии парижского региона и гарнизонных войск. На завтра намечены народные гуляния, всевозможные увеселения и состязания: бесплатные представления, шесты с призами, балы, иллюминации, фейерверки, подсветка общественных сооружений. Но ничего из всего этого не состоится. После покушения, свидетелями которого вы вскоре станете, все празднества будут отменены.

Сезар отошел от окна и направился в свою необычайную «гостиную», в которой стоял вольер с обезьяной и птичьи клетки. Блики позволили предположить, что он и там открыл окно, после чего на протяжении какого-то времени – судя по отблескам в зеркале и движению теней – занимался своими питомцами. Впрочем, такова была его привычка; установить это помогло наблюдение предыдущих дней.

В это время Кола-Дюнорман следил за входной дверью дома № 50, над которой висела табличка с фамилией «Поль». Он надеялся, что оттуда выйдет Фиески – с сундуком, который затем найдут и который его с сообщниками и погубит. Но это произойдет еще не скоро.

На самом бульваре Тампль с каждой минутой становилось все более и более оживленно. Тележки огородников сменялись городскими повозками, тильбюри и фиакрами с подножками в несколько ступенек. Мало-помалу росло и число празднично одетых прохожих, некоторые прикрепляли к лацкану красную гвоздику – знак для членов тайных обществ. В семь часов, стуча в барабаны, прошли два барабанщика Национальной гвардии, сопровождаемые ватагой мальчишек, старающихся идти в ногу. То тут, то там в окнах возникали горожане и приветственно махали вслед равномерно покачивающимся из стороны в сторону голубым спинам барабанщиков, украшенным широкой белой перевязью.

Затем прохожие, толпа которых все увеличивалась, смешивались с солдатами Национальной гвардии, при полном параде и с оружием в руках направлявшимися к месту сбора своего легиона.

Анриетта Делиль принесла Сезару на подносе небольшую супницу, тарелку и ложку. Старый корсар позавтракал на мраморном круглом столике, после чего удалился, позволив воспитаннице и присоединившейся к ней приходящей домработнице заняться уборкой кабинета.

В девять часов войска, поднимая тучи пыли, начали двигаться к тем местам, которые были определены им для парада. С этой минуты балконы и окна стали заполняться зрителями и даже крыши превращаться в трибуны, предназначенные для тех храбрецов, что собирались вокруг дымовых труб.

С сундуком вышел из дома Фиески и принялся искать носильщика. Кола-Дюнорман не без волнения указал на него любопытствующему собранию, заметив корсиканца уже в тот момент, когда он помогал носильщику Менье водрузить свою ношу на козлы.

Резюмируя одиссею этого сундука, заметим, что полиция впоследствии обнаружит его в доме Нины Лассав, которая будет тем самым скомпрометирована столь сильно, что попытается покончить с собой.

Далее на протяжении довольно долгого промежутка времени вид никак не менялся. 5-й легион национальной гвардии сначала располагался вдоль проезжей части, под деревьями – в две шеренги, спиной к боковой аллее. Вскоре по приказу подполковника Лавока его люди разбились на группы и неподвижно замерли в тени.

Напротив тот же маневр осуществили солдаты 14-го линейного полка.

Сезар Кристиани снова появился ближе к десяти часам. Он уже принарядился и теперь был в каштанового цвета сюртуке и серых брюках – костюме, в котором сутки спустя его и изобразит лежащим на ковре савонри художник Лами. Вероятно, он отобедал в столовой, так как на лице его играл румянец, а сам он провел языком по губам и закурил трубку с видом человека, только что вставшего от стола. На плече у него сидел попугай Питт, с которым он забавлялся; рядышком, выписывая пируэты, скакала обезьянка Кобург.

Старик выглядел немного повеселевшим. Он даже позволил себе улыбнуться, когда в комнату вслед за Анриеттой вошли две миловидные девушки. Все три были в