султанами офицеров, имевших при себе грумов и конюхов, толпа, нахлынув к месту покушения, затаптывала массу утерянных при случившейся панике предметов: зонтики, головные уборы, шали, ружья, кивера, медвежьи шапки. Гражданские и военные поднимали убитых и раненых и уносили на импровизированных носилках. Мертвых лошадей оттаскивали в сторону. Вся эта ужасная работа осуществлялась в состоянии полнейшей подавленности. Медленно, семеня, мимо проходили мертвенно-бледные, с непокрытыми головами, женщины, поддерживаемые сострадательными гражданами.

Движимые чувством долга, с дубинками и саблями наперевес, к красному дому почти тотчас же устремились десятки полицейских. У рустованного кабачка, соседствовавшего с домом Фиески, собралась толпа: именно там, во внутреннем дворике, задержали убийцу.

Оставшийся на месте преступления маленький господин Тьер, затянутый широким белым поясом, отчаянно жестикулировал, раздавая приказы офицерам, солдатам и полицейским. Он подпрыгивал, топал ногами, расхаживал вправо и влево; его белые казимировые брюки были забрызганы кровью маршала Мортье. Некий бледный, с растерянным выражением лица мсье – по заверению Кола-Дюнормана, то был префект полиции Жиске – заговаривал с ним время от времени.

– Я знаю, что он говорит; это исторический факт! – заметил Кола-Дюнорман. – Он повторяет: «Но мне же сказали: у театра Амбигю!..»

– Да, – утвердительно кивнул Шарль. – Вечно их путают, старый Амбигю и новый!

Напряжение мало-помалу спадало. Драма была уже сыграна. Ужасный миг прошел.

Он не принес того результата, на который со всей убежденностью рассчитывал Шарль. Они видели убийцу Сезара в лицо, но утверждать наверняка, что им был Фабиус Ортофьери, не представлялось возможным. Этим человеком действительно мог быть тот, чьи портреты находились здесь, в студии; но полной уверенности в этом не появилось, так как абсолютного сходства между портретами не наблюдалось и ни на один из них убийца не походил в должной мере.

Совершенно разочарованный, Шарль ухватился за надежду, что сопоставление кинокадров с портретами Фабиуса даст лучший результат. Подобное сличение можно будет провести в гораздо более комфортных условиях, действуя медленно, спокойно, а не как сейчас, когда все пребывают в глубочайшем волнении от увиденного… Пока же они потерпели досадную неудачу, и Шарль был крайне огорчен невозможностью сообщить Женевьеве Летурнёр что-то определенное.

Он, однако же, позвонил ей и вкратце пересказал все факты, извинившись за такую лаконичность: день 28 июля 1835 года продолжался, и нужно было отслеживать его фазы – не только по долгу историка, но и потому, что убийца Сезара вполне мог вернуться на место преступления.

Догадавшись, что Рита, стоя рядом с Женевьевой, также слушает его, он постарался говорить о своих дальнейших действиях с оптимизмом, которого совсем не испытывал.

– Но, – спросила Женевьева, – кто еще это может быть, если не Фабиус, раз уж теперь мы точно знаем, что это не был человек с тростью?

Черт побери! Именно эта мысль и приводила Шарля в оцепенение. Сомневаться в том, что убийца – Фабиус, было неразумно.

Тем не менее ответил он так:

– Посмотрим. Возможно, люминит еще не сказал своего последнего слова.

– Ох! – уныло произнесла Женевьева. – А мы-то надеялись…

– Нет! – поспешно воскликнул Шарль. – Прошу вас: не отчаивайтесь! Пока остается хотя бы небольшой шанс, мы должны за него держаться!.. До свидания.

– Да, – слабо произнес, заставив его вздрогнуть, другой голос, печальный и волнующий. – До свидания!

– Рита! Рита! – пробормотал Шарль.

Но он услышал лишь, как на том конце провода кто-то мягко опустил трубку на рычаг телефонного аппарата.

В студии, куда он вернулся, ничего не изменилось: все то же внимание публики, страстно стремящейся не пропустить ни единого мгновения ретроспективного показа; на «мольберте» – все та же потрясающая картина Парижа 1835 года с его окнами, другой публикой, уже утратившей к этому времени всю свою веселость; изменившейся толпой, скованной медлительностью и серьезностью; мрачной расчисткой мостовой, покрытой осколками стекол и кровью; прибытием экипажей, в которые с трудом забирались перебинтованные офицеры.

Труп Сезара по-прежнему лежал на полу пустынного кабинета. Комнату уже наводнили мухи.

Спустя четверть часа Луи-Филипп и его эскорт, возвращаясь от площади Бастилии, прогарцевали в обратном направлении, на сей раз упорно глядя на войска, располагавшиеся на дальней стороне бульвара. Тут уж все взоры толпы обратились вправо, и люминит продемонстрировал беззвучные приветствия, адресованные монарху.

Восьмиугольные часы показывали час дня, когда полки́ принялись перестраиваться для торжественного прохода маршем.

Тогда же в закрытой повозке привезли Фиески, которого желали допросить в той самой комнате, где была установлена адская машина. У входа в красный дом образовалась давка; десятки зевак жаждали лично лицезреть преступника. Полицейские внесли внутрь наполовину мертвое существо, жалкое подобие человека, и вскоре сквозь тонкие пластины покосившегося жалюзи зрители смогли различить некое движение.

Вернувшаяся Коломба, которой придало сил укрепляющее средство, о чем-то тихо беседовала с Шарлем и Бертраном. Люк де Сертей переговаривался с Кола-Дюнорманом. Мадам Кристиани следила за сервировкой большого стола, который она распорядилась накрыть в конце студии и на котором расставлялись простые, но питательные закуски, коим каждый чувствовал себя расположенным оказать честь, так как на часах нынешних было уже двенадцать, а утро выдалось столь же долгим, сколь и волнующим.

Войска тем временем проходили колоннами, справа налево, от Бастилии к Вандомской площади. Солдаты национальной гвардии и пехотинцы линейных полков, стрелки и саперы шествовали вдоль противоположной боковой аллеи, несмотря на то что, поравнявшись с местом трагедии, левофланговым приходилось обходить лужи крови. Все, проходя с предписанной тогда медленностью, бросали взгляды по сторонам и ломали строй, заинтригованные, растерянные, еще больше замедляя шаг, чтобы как следует все рассмотреть.

Исчезли из виду последние солдаты. Фасады обезлюдели, перестав напоминать трибуны.

В кабинете Сезара над трупом роились мухи, а стрелки стенных часов продолжали накручивать минуту за минутой.

Шарль надеялся на чей-нибудь неожиданный визит в этот мортуарий, но дверь прихожей снова открылась лишь через несколько часов, в момент возвращения Анриетты Делиль.

Она буквально влетела в комнату – с перекошенным от волнения лицом, так как, несомненно, видела развернувшееся на бульваре мрачное зрелище, а быть может, даже и носилки, выносимые из Турецкого сада, где устроили своеобразный полевой госпиталь.

Взгляд ее тут же упал на труп, зрачки расширились от ужаса, и, пошатываясь, одну руку поднеся ко лбу, другой прикрыв рот, чтобы сдержать уже готовый вырваться крик – долгий крик отвращения, – она на пару шагов приблизилась к телу и, остановившись на некотором от него расстоянии, наклонилась, испуганная и потрясенная.

Но, не в силах больше выносить этот ужас, она развернулась и в смятении выбежала из комнаты, чтобы позвать на помощь, как она затем и сообщила об этом в своих показаниях комиссару полиции Дионне.

– Сейчас на лестнице она закричит, взывая о помощи, – напомнил Шарль, – и ее крики услышит