И они работали. Тщательно и скрупулезно проводили все возможные наблюдения, все мыслимые сопоставления, какие только мог им подсказать этот ограниченный по времени просмотр фильмов, материалов дела, кучи самых разных документов и даже стереоскопического плана из музея Карнавале́, воспроизводящего вид бульвара Тампль во время покушения Фиески.

Почему убийца выбрал для совершения своего преступления тот самый момент, когда мимо проезжал король? Следствие по делу Ортофьери дает тому объяснение. Всем известно, что проезд монарха перед войсками всегда сопровождается оглушительным грохотом барабанов и музыкальных инструментов, усиленным бурей приветственных возгласов. Оказия этого шума была единственной в своем роде – другого такого случая могло и не представиться. И Бертран нашел доказательство того, что шум тогда действительно стоял очень громкий, раз уж они могли наблюдать вибрацию стоявшего на столе хрустального бокала. С одной стороны, этот шум, очевидно, мог в значительной степени приглушить произведенный в комнате выстрел, тем более что – деталь, о которой Шарль сперва даже и не подумал! – по всей видимости, убийца стрелял из пистолета, заряженного малым количеством пороха, раз уж пистолет этот был предназначен для выстрела в упор. Не менее очевидным, с другой стороны, был факт, что собравшаяся на бульваре толпа давала беглецу возможность быстро скрыться; ведь и Фиески, как известно, рассуждал так же.

Из этих умозаключений, к сожалению, не проистекало ничего такого, что могло бы указать на личность преступника. Фабиус Ортофьери, как и любой другой, мог быть очень изобретательным.

Они еще раз просмотрели материалы дела 1835 года, чтобы выяснить, был ли пистолет, фигурировавший в них в качестве «орудия преступления», похож на тот, который держал в руке стрелявший. Но и это ничего не дало, так как в результате обысков, производимых в квартире Фабиуса с 30 июля 1835 года, были обнаружены несколько пистолетов, различной формы и в хорошем состоянии, каждым из которых могли недавно пользоваться, хотя ничто на это и не указывало. К тому же ни один из этих пистолетов не был описан в протоколах.

Эти примеры наглядно демонстрируют, с какой предусмотрительностью и с какой тщательностью проводились поиски. К ним можно было бы добавить и множество других шагов, но в результате мы лишь напрасно затянули бы наше повествование.

Их усилия ни к чему не приводили. И приходящие из студии новости, которые каждый день получала Женевьева Летурнёр, были столь же неутешительными, как те, мучительное эхо которых молодая женщина передавала Шарлю. Рита, осаждаемая настойчивыми просьбами, одна, противостоявшая всей родне, ушедшая в себя, уже близка была к капитуляции, которая – в зависимости от атак и ее неспособности дать отпор – могла случиться в любой момент. Она передавала Шарлю через посредничество своей подруги безутешные воззвания. Уже готовая сдаться, она уныло сообщила Женевьеве, что вскоре больше не сможет выгадывать время; Шарль с мрачным отчаянием принял эту новость, за которой ему слышалась мольба о помощи: «Скорее! Скорее! Найдите! Завтра будет поздно! Силы у меня на исходе!»

Он больше не виделся с Ритой и боялся с нею видеться. Но мадам Летурнёр нарисовала ему печальный портрет девушки. Она опасалась, как бы все эти беспрестанно терзавшие Риту тревоги и муки не подорвали ее здоровья.

В такой вот атмосфере и прошла свадьба Коломбы. Теперь у Шарля оставался лишь совсем крошечный шанс на спасение, столь слабый, что он едва теплился.

Этот шанс заключался в документах, которые унаследовала от Сезара, своего прадеда, кузина Друэ.

Шарль знал, что в 1835 году бо́льшая часть семейных бумаг досталась не Люсиль, бабке кузины, а Наполеону, так как Наполеон представлял старшую ветвь и так как в этих вопросах лица мужского пола всегда имели преимущество перед женщинами ввиду того, что именно они являются носителями фамилии и на них лежит ответственность за ее увековечивание. Но какими бы скудными ни были семейные архивы кузины Друэ, быть может, в них все же обнаружился бы случайно какой-нибудь документ, который – каким-нибудь удивительным образом – пролил бы свет на один важный вопрос, до сих пор так и остававшийся без ответа: не имелось ли у Сезара Кристиани других врагов, помимо Ортофьери? Точнее даже, не питал ли к нему ненависть кто-то еще, помимо Фабиуса? Одно из двух: либо убийцей был Фабиус, либо преступник вовсе не принадлежал к роду Ортофьери, так как в 1835 году ни один из представителей семейства Ортофьери, кроме Фабиуса, не годился на роль убийцы в силу возраста. Словом, если убийцей был не Фабиус, его следовало искать либо среди сторонников Ортофьери, либо вообще неведомо где, по всему огромному миру.

Направляемый этой мыслью, Шарль приложил все усилия для того, чтобы обнаружить – особенно в переписке Сезара – некий след спора, разногласий, пусть даже мимолетной ссоры или любого инцидента, способного вызвать смертельную ненависть к Сезару, однако ни один из намеков не привлек внимания Шарля; самый определенный был слишком расплывчатым, так что и в этом отношении его расследования остались столь же неплодотворными, как и во всех прочих. Могли ли бумаги кузины Друэ оказаться более полезными, нежели документы, хранящиеся у старшей ветви? Подобное предположение представлялось весьма сомнительным, но его следовало проверить, поскольку неизвестность таила надежду, пусть и слабую. Шарль увидел кузину Друэ впервые в своей жизни уже в день бракосочетания, в гостиной на улице Турнон. Вид этой удивительной дамы заметно смягчил ту меланхолию, которую у него вызывала необходимость участвовать в подобном празднестве, тогда как все, казалось, способствовало тому, чтобы на неопределенное время отсрочить его собственное счастье.

Он пытался превозмочь свою скорбь и хотя бы внешне быть любезным с гостями, которые стекались рекой – свидетели, родственники, шаферы и подружки невесты, всюду черные фраки, изысканные туалеты, украшения, молодость, великолепие и цветы, – когда вдруг увидел Амели Друэ, казавшуюся посреди всего этого элегантного бомонда изумительной посланницей прошлого, к сожалению навсегда канувшего в Лету.

Как этой маленькой старушке удавалось не выглядеть смешной в давно вышедших из моды нарядах? Почему все в один голос заявляли, что она восхитительна в свои девяносто три года, несмотря на морщины и нетвердую походку? Дело в том, что все в ней происходило из той эпохи, красота которой, увы, уже забытая, была соткана из тончайших соблазнов. Амели Друэ вовсе не выглядела сморщенной старой каргой, вырядившейся в невиданные фалбалы, она все равно несла невыразимую печать былой учтивости и несравненного воспитания. Ее непринужденность и уверенность изумляли молодых девушек, которые не понимали, почему эта ведьма, вместо того чтобы вызывать у них смех, внушает им почтение. Великие века сменяли друг друга, чтобы наделить эту щуплую старушку неуловимой элегантностью, которая поддерживалась