Шарль буквально бросился к ней – такие порода и стержень чувствовались в кузине Друэ, когда она представлялась (хотя она была всего-навсего зажиточной мещанкой). Ее выцветшие голубые глаза смотрели на вас словно со старинного портрета, выполненного пастелью Ла Туром или же Шарденом[99] и со временем немного поблекшего. Внезапно Шарль Кристиани в полной мере осознал, почему она ему так симпатична: кузина Друэ, бесспорно, походила на Сезара. Прихоти наследственности лишили этого внешнего сходства, по крайней мере – до сих пор, старшую ветвь; но лицо корсара вновь оживало, смягченное, под белым чепцом старушки-кузины, и для Шарля то была радость и облегчение – обнаружить от Сезара хоть что-то живое, ведь прежде он видел покойного корсара будто за стеклом потустороннего мира.

Церковная церемония была очень пышной: гости толпой стекались в сакристию Сен-Сюльпис, были среди них и уважаемые корсиканцы, проживавшие в столице, и актеры, как безвестные, так и знаменитые, а также историки, биографы и прочие ученые мужи, пожелавшие засвидетельствовать свое почтение брату новобрачной.

Последний отвел в сторонку кузину Друэ и заговорил с ней относительно бумаг, которыми она могла обладать.

Славная женщина не была тугой на ухо, но оказалась не очень сообразительной: сознание ее уже начинало затуманиваться. Тем не менее старые воспоминания еще сохраняли определенную ясность. Она заверила своего внучатого племянника в том, что не располагает ни одним сколь-либо важным документом. Мебель – да, у нее сохранилась мебель, доставшаяся ей от Сезара. Что до бумаг, то их у нее считай что вообще не осталось.

Шарль настоял на том, чтобы ему было дозволено просмотреть эти несколько листков. Они договорились, что он явится на улицу Риволи уже на следующий день. Однако же, не дожидаясь, пока древняя и любезная родственница откроет ему свою квартиру и ящики со всяким старьем, Шарль попросил ее открыть ему свою память. Замок и петли в ней проржавели, но если какие-то воспоминания уже обратились в прах, то другие еще держались, и их можно было изучить со всех сторон, словно хрупкие старые безделушки с этажерки.

Амели Друэ родилась в 1846 году. Ей было двадцать, когда умерла ее бабка, урожденная Люсиль Кристиани, и тридцать семь, когда этот мир покинул ее отец, советник Ансельм Лебуляр. Эти двое свидетелей жизни Сезара Кристиани, сыгравшие важную роль в судебном процессе Фабиуса Ортофьери, часто рассказывали Амели о ее прадеде и его трагической смерти. Но у них виновность Фабиуса не вызывала сомнений. И Шарль, столкнувшись со столь укоренившейся верой, которую к тому же и сама кузина Друэ разделяла с самого нежного возраста, счел безрассудным открывать ей, что пытается пересмотреть считавшиеся неоспоримыми истины. Он не собирался лишать ее этой веры: «ретровидение», на которое ее приглашали и на которое она не смогла прийти, позволяло лишь рассмотреть сквозь века событие, основные перипетии которого никто и не думал подвергать сомнению.

О Сезаре кузина Друэ говорила охотно. Она почитала его память, прекрасно осознавая, что похожа на корсара, и, если б это было в ее власти, скорее, предпочла бы полную приключений жизнь моряка судьбе городской мещанки, дочери и жены магистратов.

Много ли у Сезара было врагов? Известно ли ей это?

Об этом у Амели не сохранилось ни малейших воспоминаний.

Она позволила отвезти ее из церкви Сен-Сюльпис на улицу Турнон, не заставив долго себя упрашивать. Шарль показал ей люминит. Она поняла лишь половину его диковинных свойств, не придала ему особого значения и удалилась, обменявшись любезностями с мадам Кристиани. Обе, похоже, забыли те долгие годы, на протяжении которых одна сердилась на другую за мифическую провинность.

– Какая приятная великосветская старушенция! – заметил Шарль.

– Да, – согласилась его мать. – И если бы она не обошлась так скверно с Мелани…

Шарль рассмеялся, но в этот момент вернулся со своей молодой женой Бертран. Они вошли вдвоем, в дорожных костюмах, и если наш историк и продолжил смеяться, то лишь потому, что заставил себя это сделать.

* * *

С каким удивлением, с каким волнением Шарль Кристиани обнаружил у кузины столько предметов, которые благодаря свойствам люминита он видел в кабинете Сезара и полагал утраченными!

Госпожа Друэ проживала не в самой престижной части улицы Риволи. Она занимала чудесную квартиру, правда с довольно низким потолком, на третьем этаже здания, расположенного неподалеку от Шатле. Она жила там уже более двадцати лет с двумя пожилыми служанками, в окружении старой мебели, среди множества сувениров, напоминавших о характере Сезара.

Теперь уже возраст отягчал безразличием владелицу этого живописного старья, но было нетрудно понять, что в годы своей молодости она фанатично почитала память капитана каперного судна.

В ее гостиной времен Луи-Филиппа, куда сквозь решетку узкого балкона доносились шумы многолюдной улицы, Шарль обнаружил бюст императора, восьмиугольные стенные часы, карту мира, морские гравюры, небольшую модель корвета, подзорную трубу и оружие, висевшее 28 июля 1835 на стене квартиры на бульваре Тампль.

Короче говоря, можно было счесть удачей тот факт, что при разделе имущества Сезара пластина люминита, замаскированная под грифельную доску, отошла к Наполеону Кристиани, а не к его тете Люсиль. Не задерживаясь на предположениях о том, что могло бы воспоследовать из этой инверсии, Шарль стал разглядывать дорогие вещицы, которые он полагал навсегда утерянными, вдруг ощутив их очарование и осознав, что прошлое является вовсе не таким далеким, каким оно представлялось. И потом, в этой среде, у себя дома, кузина Друэ еще больше напоминала ему самого оригинального из их предков. Она обожала животных. Обезьянок у нее, правда, не было, но две маленькие откормленные собачки, потявкивая, сновали туда и сюда по ковру… (Господи! Да это же был тот самый ковер савонри, который обагрила кровью смерть Сезара! Темные кровавые пятна уже исчезли, а его арабески потерлись и выцвели.) Стоявшие рядом с окнами два больших вольера раскачивались от взлетов и подпрыгиваний: все их многоцветное и пестрое население свистело, чирикало, давая невероятный концерт, который, несомненно, порадовал бы слух покойного старика.

В этой обстановке жесты и движения кузины Друэ своей резкостью воскрешали в памяти образ их общего предка. Все это складывалось в картину, восхищавшую историка. Ему казалось, что Сезар упорно старается продлить свое существование, используя для этого все те скромные средства, которыми располагают умершие. Против воли Шарля тот фантазер, что живет в каждом из нас, от такой мысли заметно приободрился: и правда, не станут же мертвые так много хлопотать из-за пустяка!

Увы! Если Сезар Кристиани и передал правнучке некоторые черты