Старый корсар расправил широкие плечи и словно врос в пол своими короткими ногами, он снова обретал бодрость и горячность молодости. И несчастная Анриетта – съежившаяся, сгорбившаяся, облокотившаяся на камин в отчаянной позе – сносила грозу, даже не пытаясь оправдаться. Время от времени она приподнимала голову, протягивала руку в умоляющем жесте; но вид разъяренного опекуна лишал ее мужества, и, обессиленная, она вновь припадала к камину.

– Бедняжка! – пробормотала славная Коломба. – О боже! Что он собирается сделать? Как бы я хотела, чтобы все это закончилось!

Сезар рассвирепел настолько, что схватил свою воспитанницу за запястья и теперь тряс ее изо всех сил, бросая ей в лицо незнамо какие оскорбления. Она опустилась на колени, покорная, не оказывающая никакого сопротивления грубым толчкам, сотрясавшим ее столь хрупкое и грациозное юное тело.

Наконец вспыльчивый старик оттолкнул ее от себя в последнем приступе гнева. И пока она вставала на ноги, не осмеливающаяся поднять глаза, но не плачущая и ни в чем не раскаивающаяся, он заговорил с ней как господин, приказывающий исполнить его распоряжения.

Она не без труда распрямилась, словно божественная легкость ее восемнадцати лет вдруг ее покинула. Задумчивая, опечаленная, она стояла напротив опекуна, который теперь взирал на нее с мрачным видом, но молча. Лицо Анриетты заливал солнечный свет. Ее безжизненные глаза смотрели в никуда, изящные пальчики машинально собирали в складки ткань небольшого передника.

Сезар, внешне уже спокойный, с хмурым, но не таким возбужденным лицом, снова заговорил другим тоном, о чем свидетельствовали его преисполненные сдержанной укоризны пожатия плечами. Дав выход избытку своего гнева, теперь он перешел к упрекам, к коим примешивались определенные чувства. Судя по всему, он читал нотацию, взывая к здравомыслию и мягкосердечию девушки. Наконец, подойдя к ней вплотную, он взял ее за руки чуть ниже плеч, посреди пышных рукавов, и отечески заглянул в эти красивые отсутствующие глаза, смотревшие в какую-то только им одним известную точку. И с серьезным лицом, по которому снова и снова пробегали отблески беспокойства, он медленно проговорил какую-то фразу – должно быть, некий вопрос. Анриетта и бровью не повела. В ней виделись лишь грусть и кротость, решимость и твердость. В ответ она несколько раз покачала головой – неспешно, справа налево. Ее решение осталось неизменным.

Обескураженный, Сезар выпустил ее руки из своих, отступил на пару шагов и очень холодно, но спокойно, с сожалением и твердостью произнес несколько слов. Его поведение означало: «Раз уж все обстоит так…» Напряженная в своей отважной печали, девушка выслушала его и с удрученной улыбкой сказала «да» так, будто не отвечала покорно на приказ, но склоняла голову перед ударом судьбы. Она удалилась лишь после того, как Сезар разочарованно взмахнул рукой, отпуская ее.

Оставшись один, Сезар подошел к окну, прислонился лбом к стеклу и несколько долгих минут стоял так, держа руки за спиной, не двигаясь и о чем-то размышляя. Затем он резко развернулся, вскинул голову, потряс ею, потер виски, зажмуривая и снова открывая глаза, будто ситуация, в которой он внезапно оказался, душила его. «Да ну! – казалось, думал он. – Быть такого не может! И это все – я? Нужно взять себя в руки, черт побери!»

И, рухнув в кресло, он закрыл лицо дрожащими руками.

Вечерело.

Чтобы не сердить мадам Кристиани, Шарль не решился отсрочивать ужин, в котором принял участие и Бертран Валуа.

Когда они вернулись в студию, в которой давно уже угасли последние отблески октябрьского дня, пластина люминита все еще слабо светилась.

Чудесный вечер 30 июня 1835 года, один из самых долгих в году, наполнял умирающим светом кабинет Сезара Кристиани. В доме напротив желтоватыми огоньками светились несколько окон. Уличный фонарь проливал свой тусклый свет на мостовую и тротуары бульвара. По крышам и трубам скользили последние красноватые лучи сумерек. Погруженный в думы старик Сезар по-прежнему сидел в глубоком кресле.

* * *

– Что нового? – спросил Бертран Валуа, даже не пытаясь скрыть свое беспокойство и тот живой интерес, который теперь вызывали у него разоблачения люминита.

С момента вспышки гнева и отчаяния Сезара прошло чуть менее суток. Шарль находился в своей студии.

– Твой предок, – отвечал он, – то есть этот молодой человек, у которого твой нос и твоя трость, «забрал кое-что» этим утром, если можно так выразиться.

– Так он приходил снова?

– Да. И мне кажется, его вызвал сам Сезар. Полагаю, вчера в конце этой столь патетической сцены Анриетте было велено пригласить ее возлюбленного явиться для объяснений с Сезаром. И он тотчас же откликнулся на это настоятельное требование.

– Как все прошло?

– Ты сам все увидишь на кинематографическом экране, когда пленка будет обработана. Я «снял» встречу, которая вышла бурной. Или, если хочешь, мы можем сейчас же пролистать вторую пластину люминита, которая также все зафиксировала.

– Вот еще! Сначала расскажи сам. Не будем ничего усложнять. Но прежде всего: после этой встречи у тебя не сложилось впечатления, что обстоятельств, свидетельствующих о виновности моего предка, стало еще больше?

– Этот предполагаемый предок, быть может, вовсе и не прямой. Возможно, у человека с тростью есть сестра, очень на него похожая, и если ты ведешь род от нее… все будет в порядке!

– Я себе это уже говорил. И пока никакое другое доказательство не подтвердит моих опасений, надежда, пусть и слабая, у меня остается. Я также сказал себе, что твоя мать может и не заметить этого проклятого сходства.

– Это вряд ли, – проговорил Шарль.

– Но, – возразил Бертран, – даже если предположить, что Сезар был действительно убит человеком с тростью, а мадам Кристиани неизбежно почтит своим присутствием «ретровидение» данного преступления, – что, если у убийцы в тот день вдруг не окажется при себе трости?

– И что?

– А то, что твоей матери тогда будет неведома одна из основных причин, по которой мы полагаем, что этот человек – мой предок! Так как – будем искренни, не стоит лелеять тщетные надежды – мы ведь оба знаем: есть лишь один шанс из ста, что я не являюсь прямым потомком человека с тростью!

Шарль помрачнел.

– Хорошо, – сказал он. – Предположим, что у моей матери не будет полной уверенности. Предположим даже, что она и вовсе ничего не заподозрит, что, впрочем, маловероятно. Что дальше?

– Дальше, черт возьми, мы спасены! Мало того что ты женишься на Рите Ортофьери, так как ее прапрапрадед окажется невиновным, так еще и Коломбе ничто не помешает стать моей женой, так как твоя мать не узнает – в нашей гипотезе, – что убийцей был мой предок!

Молчание Шарля и его строгий взгляд немного