камерой, должна была записать – для будущего – те последовательные изображения, которые на протяжении целого столетия таила в себе и теперь должна была продемонстрировать людям первая пластина. Эта безмолвная и невидимая передача, эта своеобразная непрерывная и объективная фотография ввергала в глубочайшее волнение, ведь один век словно передавал веку следующему то, что ему довелось увидеть.

Возникший на пластине Сезар – трубка в зубах, попугай на плече, – подошел к этой самой пластине. Встав на стул, он вытянул вперед руки; лицо его увеличилось, словно крупный план на экране кинотеатра. Затем все задергалось по всему периметру панели.

Судя по всему, Сезар снимал пластину, чтобы ее пролистать. Все это время были видны ткань и пуговицы его жилета, рядом с которым он держал пластину, тогда как другая ее сторона, прислоненная к подвижной доске бюро, демонстрировала в максимальном приближении, верхнюю и нижнюю части стола, украшавшего теперь, в 1929 году, комнату мадам Кристиани.

Наконец Сезар снова повесил пластину на стену, и лицо старого корсара не оставило ни малейшего сомнения в его полном удовлетворении. Его оптическое стекло, этот тайный агент, вероятно, не явило ему ничего, что могло бы его расстроить. И это стало еще более очевидным, когда, усадив на указательный палец мсье Питта, он завел с ним беседу, разобрать которую – увы! – не представлялось возможным, но которая, однако же, рассмешила Сезара до слез. Поболтав с попугаем, он направился в соседнюю комнату, где какое-то время своими гримасами и прыжками его развлекала уже обезьянка Кобург.

– Тот еще оригинал! – воскликнула Коломба.

Люк, охваченный восхищением, в которое люминит неизменно повергал наблюдателей, забывал демонстрировать аристократическое равнодушие и восторгался, как самый обыкновенный человек – терзаемый, однако же, беспокойством. Теперь он знал наверняка, что никаким мошенничеством или обманом тут и не пахнет. Через несколько дней станет ясно, действительно ли Сезара убил именно Фабиус. А ну как окажется, что это был не Фабиус? Вдруг Ортофьери были не виновны в этом преступлении – что тогда помешает Шарлю жениться на Рите, потому что они любят друг друга, потому что она любит его так сильно, что провела с ним на острове Экс целый день, а затем еще и телеграфировала ему, через Женевьеву Летурнёр, о том, что не разрешила пока Люку просить у господина и госпожи Ортофьери своей руки?

Шарлю казалось, что он насквозь видит мысли товарища, в чьих бесцветных глазах к удивлению примешивался страх.

– И чего же вам не хватает для начала вашего невероятного, удивительного контрдознания? – спросил Люк.

– Осталось лишь дождаться, когда будут готовы кинематографисты.

– А как же это? – сказал Люк, указывая на камеру.

– Ее недостаточно для торжественного большого показа событий 28 июля 1835 года. Я хочу запечатлеть на пленку все то, что люминит продемонстрирует наблюдателям, расположившимся напротив, сверху, снизу и по обе стороны от пластины. Таким образом, мне необходимы пять разнонаправленных камер: одна, установленная прямо перед пластиной, как эта, и четыре другие – направленные на ее четыре угла; две – влево, две – вправо, но так, чтобы верхние смотрели вниз, а нижние, наоборот, вверх, причем все эти аппараты, за исключением среднего, будут фиксировать все на цветную пленку.

– Но к чему это исключение?

– Дело в том, что цветной фильм всегда получается чуть более темным, а я хочу располагать хотя бы одной пленкой столь светлой, сколь это вообще возможно.

– Стало быть, вы начнете…

– Ровно через неделю. Мы «расслоим» пластину до 15 июля 1835 года и будем непрерывно ее просматривать вплоть до даты убийства, запланировав на весь этот день 28 июля съемку пятью камерами и приглашение в эту студию моих доверенных лиц, которые уже пообещали мне свою помощь. Приглашенных совсем немного. Тем не менее, несмотря на все мои усилия, новость уже распространилась. Меня буквально забросали просьбами; если бы я удовлетворил их все, даже большой амфитеатр Сорбонны не вместил бы всех желающих.

– Естественно! – заметил Бертран Валуа. – Столько развлечений в одном-единственном! Демонстрация доселе неизвестного чуда природы, «ретровидение» покушения Фиески на Луи-Филиппа и внезапное раскрытие таинственного убийства!

И тут он, проявив инициативу, внес предложение, которое вскоре привело к весьма любопытным и относительно важным последствиям.

– А почему бы, – сказал он Шарлю, – нам не заняться люминитом уже сегодня, чтобы приблизиться вплотную к 15 июля 1835 года? Быть может, те взгляды, которые мы бросим на предшествующий 15 июля период, окажутся полезными и сообщат нам что-то новенькое. Все необходимые приготовления уже сделаны: господин Ортофьери проинформирован; господин де Сертей, его представляющий, введен в курс дела; камера и ретрансляционная пластина установлены; портретами Фабиуса ты уже располагаешь… Думаю, нам не помешало бы посвятить ту неделю, которая отделяет нас от начала главной операции, определенным исследованиям.

– Не вижу никаких тому препятствий, – произнес Шарль после некоторого раздумья.

Он извлек пластину из рамы, попросил Бертрана держать ее в строго вертикальном положении на застланном толстой скатертью столе и, вооружившись тончайшим лезвием, принялся осторожно вбивать это лезвие молотком в толщу люминита почти по краю октября 1835 года, люминита, который в этот час демонстрировал комнату Сезара Кристиани в доме № 53 на бульваре Тампль.

Раздалось сухое потрескивание, и отделился первый лист, столь тонкий и твердый, что он напоминал чисто геометрическую плоскость.

Со всех сторон пробивались отблески далеких дней. Тончайший лист с тысячью предосторожностей был помещен в обитый войлоком ящичек, приготовленный специально для этой цели.

– Год 1834-й, – объявил Шарль, внимательно рассмотрев камин кабинета. – Взгляните на новый календарь. Да и судя по деревьям бульвара, уже зима.

– Какой месяц? Январь или же декабрь? – спросил Бертран.

– Январь, – уверенно произнес Шарль.

– Почему? – в один голос вопросили Люк и Коломба.

– Полноте! Я и сам уже догадался, – сказал Бертран. – Потому что в новом календаре, как и в старом, на каждой из сторон содержится по шесть месяцев, а сейчас мы видим первое полугодие. Сезар не стал бы переворачивать текущее полугодие лицом к стене – это же очевидно.

– Вот видите! – весело проговорил Шарль.

– В общем, – заметил Люк де Сертей, – сейчас, начав с 1833 года, мы движемся в направлении будущего, к году 1835-му.

– Совершенно верно, – подтвердил Шарль.

Опасаясь раздробить или расщепить экспонирующую бесценные изображения субстанцию, он с головой ушел в работу.

Удача ему благоприятствовала. Он смог продолжить свое требующее сноровки занятие с той же точностью, с какой эти необычные эфемериды когда-то отделял сам Сезар.

Прочитав при помощи бинокля дату во фрондёрской газете «Шаривари», которую заметно постаревший Сезар оставил на круглом столике из белого мрамора и акажу, Шарль, немало взволнованный, отложил нож в сторону:

– 30 июня 1835 года.