Мадам Кристиани отложила перо и соединила руки «домиком».

– Сомнений быть не может, – пробормотала она. – Обнимает меня, говорит, что любит!.. Ох уж эти мужчины! Одна девица Ортофьери на весь белый свет, и надо ж было такому случиться, чтоб именно в нее влюбился мой Кристиани! Теперь нам остается лишь надеяться, но надежда эта весьма призрачная. Если этот разбойник Фабиус действительно окажется виновным – а я уверена, что так оно и есть, – счастья моему сыну уже не видать, так как я его знаю!.. Никогда убийца Сезара не войдет в нашу семью, будь он даже представлен наследницей в двадцатом колене! Пока есть у нас мужчины вроде Шарля и женщины вроде меня, такому не бывать!.. Бедняжка! – проговорила она задумчиво. – Хорошо еще, что он нашел эти пластины…

Но это она считала вполне естественным, тогда как любовь Шарля к одной из Ортофьери казалась ей самой невероятной штукой в мире.

* * *

Мадам Женевьева Летурнёр сказала Шарлю, когда он уже прощался:

– Стало быть, договорились. Заезжайте завтра. По возможности, нужно постараться избегать писем. Завтра я увижусь с Ритой и передам вам ее мнение насчет портретов и дальнейших действий.

И Шарль добавил:

– Если позволите, я бы просил вас хранить молчание касательно люминита. Мне бы хотелось сначала покончить с этим делом Ортофьери и лишь затем сделать находку достоянием гласности. Если газеты прознают о ней преждевременно, нашему спокойствию придет конец; нас будут осаждать со всех сторон, а вы сами знаете, с какой ужасающей быстротой распространяются новости, которые желаешь сохранить в тайне. Вот и сейчас, когда я выходил из дому, моя консьержка, очень взволнованная, не постеснялась у меня спросить, что представляет собой «та необычайная штуковина, которую я привез из Савойи». Должно быть, шофер проболтался, несмотря на мои просьбы…

– Не беспокойтесь, – ответила мадам Летурнёр тем игривым и одновременно покровительственным тоном, свидетельствовавшим о не слишком высокой культуре, коей, однако, она весьма гордилась. – Я буду подражать Конрару с его осторожным молчанием[95].

На следующий день, снова представ перед белокурой соперницей этого безвестного литератора, Шарль, к своему глубочайшему изумлению, обнаружил ее в обществе Риты Ортофьери.

– Так куда проще, не правда ли? – коротко хохотнула Женевьева.

– Действительно… – машинально подтвердил Шарль.

Настал ужасный момент смущения и неловкости: двум этим сердцам лишь ценой огромных усилий удалось сдержать порыв своей радости.

По обоюдному согласию Шарль и Рита безмолвно решили не произносить ни единого слова, хоть как-то относящегося к их любви. Малейшая искра могла вызвать опасное пламя. Так что говорили они исключительно о предприятии, которое, возможно, вскоре позволило бы им дать волю этой столь мучительно сдерживаемой страсти. Но и тут, как и с мадам Кристиани, речь могла идти лишь о том, чтобы выяснить правду и позволить восторжествовать справедливости. Казалось, их интересуют только два старых врага, Сезар и Фабиус, и они забыли уже, что эта старинная драма, на которую следовало пролить свет, решает их собственную участь.

Дрожащие от сладострастного возбуждения, с приступами которого им то и дело приходилось бороться, они согласовали дальнейшие действия при помощи банальных фраз и без горячности, избегая встречаться взглядами, хотя оба и сгорали от желания смотреть друг на друга страстно и вечно.

– С моим отцом, – сказала Рита, – лучше всего разговаривать со всей искренностью и прямотой. Он человек молчаливый и неприветливый, но в то же время безупречно честный и вдумчивый. Когда он узнает, что есть способ пересмотреть дело его прапрадеда, будьте уверены, он не станет колебаться ни секунды.

– Должен ли я попросить его о встрече?

– Нет. О нет!

– Стало быть, мне ему написать?

– Будет лучше, если напишет кто-то другой – например, ваш нотариус. Все это дело до самого конца должно оставаться объективным, беспристрастным расследованием. Это наилучший способ избежать каких-либо разногласий.

– Хорошо, – сказал Шарль. – А портреты?

– Затребуйте их через посредника, который возьмет на себя ответственность за их возвращение и сохранность.

– Их у вас много?

– Мне известны лишь три; едва ли их больше. Погрудный портрет маслом, в натуральную величину. Портрет пастелью, меньших размеров. И миниатюра или, скорее, две схожие миниатюры, выполненные одним и тем же художником. Одна из них висит в гостиной, другая находится в моей спальне. Эту я вам принесла. Вот, держите. Изучайте ее сколько угодно, но я вынуждена буду ее унести: мы должны соблюдать все меры предосторожности; нельзя допустить, чтобы меня заподозрили в сговоре с вами.

– Рад, что вам пришла в голову такая отличная мысль, – сказал Шарль. – Возможно, теперь это будет не лишним – знать вашего прапрапрадеда в лицо.

– К сожалению, не могу вас заверить, что эта миниатюра – наиболее удачная из двух…

Шарль подошел к окну, чтобы рассмотреть при свете небольшую овальную рамку из навощенного дерева, в которой, вставленный в позолоченную оправу, демонстрировал все еще яркие краски портрет Фабиуса Ортофьери. Эта миниатюра если и напоминала знакомую Шарлю литографию, то крайне отдаленно. На ней был представлен крепкий мужчина зрелого возраста, с голубыми глазами, загорелым лицом, самым обычным носом и немного натянутой улыбкой. Его волосы были зачесаны вперед. Короткие бакенбарды, так называемые заячьи лапки, спускались к щекам. Гражданин носил дорогой белый шейный платок, открытый белый же жилет и черный редингот, который украшала муаровая голубая лента с красной каймой.

– Это ведь лента Июльского креста, не так ли? – сказала Рита.

– Совершенно верно. А это означает, что миниатюра была сделана уже после 1830 года. Из чего следует, что в 1835 году Фабиус Ортофьери должен был выглядеть примерно так же.

– Большой портрет вообще 1834 года, – заметила Рита. – А пастель была выполнена в тюрьме, уже во время судебного процесса.

– На ней он тоже без бороды?

– Бороды он никогда не носил. Всегда был гладко выбрит, за исключением бакенбард.

– Вы позволите один вопрос? – протянула мадам Летурнёр жеманным и изнемогающим голосом. – Что это еще за Июльский крест?

– Почетный знак отличия, учрежденный Луи-Филиппом для награждения всех граждан, отличившихся во время Трех славных июльских дней, вознесших его на престол.

– И таких, полагаю, много раздали? – спросила Рита.

– Да. Я бы даже сказал: слишком много. Это были самые разные люди, и не все из них носили Июльский крест с достоинством.

Он продолжал внимательно разглядывать миниатюру, чтобы хорошенько запечатлеть ее в памяти и быть в состоянии узнать Фабиуса, если люминит вдруг предоставит ему такую возможность.

Через какое-то время он вернул вещицу девушке. Приближался момент расставания. Они выглядели столь опечаленными этой необходимостью, что мадам Летурнёр поспешила сама сходить в столовую за уже приготовленным подносом