потом, благодаря новым интересам и союзам, было переправлено на очередную святую битву. Трофейные мессершмитты жалили с неба, только теперь уже того, что простирается над землей обетованной, и управляли этими мессершмиттами те, кто ранее проклинал их. Нескончаемая война рода человеческого. Новые плацдармы, на которые высаживаются новые воины. Партия за партией. Партия за партией опрокидывается и гинет во имя ничего. Тысячи, сотни тысяч покорно идут на гекатомбу, безвольно падая в общие могилы. И воюют за то, что скоро переменится. И случится очередная болезненная перетасовка рода человеческого во имя… Нет, туда не полезу. Скажу лишь, что правду там видит всякий за собой. Правду святую и нерушимую. Как и мы тогда видели ее за собой.

А что исковеркало лично мою жизнь? Неужели их феноменальная покорность действительно всему виной? Я знаю, эта тема неудобна, она неприятна, она всплыла, когда суды над нацистами вышли из моды. Мир вдруг решил копать глубже и стал задавать вначале тихие вопросы к жертвам. Знаете, с такой полувопросительной и растерянной, но в то же время доброжелательной интонацией, которая будто подсказывала, что будет принят любой ответ. Но не было никакого. Хоть сколько-нибудь вразумительного.

Те из их племени, которым посчастливилось находиться за тысячи километров и узнать обо всем из радио и газет, потом доказывали, что они не такие, они бы ни за что не пошли как бараны на бойню: “Мы бы сражались!” Нет, конечно. Но они так думают, потому что их там не было. Тем, которые сумели выбраться и добраться после войны до Израиля, пришлось потом многое выслушать за свою покорность от своих же. И они начали… оправдываться. Тогда у каждого нашлись аргументы оправдать именно свое повиновение, но не выжившего соседа. Это было не сожаление, не попытки самоанализа, а громкие обвинения друг друга, настолько громкие, что глушили чувство горечи и осознания собственного бездействия. Да, тема покорности – неприятная, неудобная и вызывает агрессию у этих бывших агнцев, святых без нимба. И я копаюсь в этом дерьме только по одной причине. Я хочу понять, удалось бы нам без той покорности… то, что удалось? И вопрос еще противнее. Удалось бы нам это без покорности немецкого народа? Это качество было и у нас, и у них и совершенно нас уравнивало.

Я вижу эти угрюмые орды, идущие на добровольное заклание. Мы указывали им, куда приклонить головы, и они послушно ложились на еще теплые окровавленные трупы, безропотно опускали головы и ждали выстрела. Нескончаемые колонны голых людей шаг за шагом все ближе ко мне, они несут маленьких детей на руках, у меня рябит в глазах, они как песок, который скребет мою пораженную катарактой склеру. Каждое тело – мое молчаливое проклятие.

Помню наизусть общую сводку по деятельности айнзацгрупп на оккупированных территориях в первой половине войны. Айнзацгруппа А Вальтера Шталекера – 249 420 евреев, айнзацгруппа В Артура Небе – 45 467 евреев, айнзацгруппа С Отто Раша – 95 000 евреев, айнзацгруппа D Отто Олендорфа – 92 000 евреев. Без малого полмиллиона только к началу сорок второго. Полмиллиона против трех тысяч! А в лагерях?! Ведь это один из самых поразительных моментов: даже на заключительном этапе войны, когда наших в лагерях откровенно перестало хватать, а узники продолжали прибывать нескончаемым валом, действо продолжалось без перебоев. Весной сорок четвертого в Аушвице было почти шестьдесят семь тысяч заключенных, на которых истощенный рейх сумел выделить всего две тысячи девятьсот пятьдесят охранников, А многие были после ранений, калеки – те, кого к тому времени пережевал и изрыгнул фронт. Соотношение один к двадцати трем. А двое против нескольких тысяч, как вам? Я как-то наткнулся на рапорт одного из командиров роты в Белоруссии, кажется в Пинске. Он все не мог понять, как два вахмистра сумели привести к месту сбора несколько тысяч евреев. Этот рапорт зачитывали в Нюрнберге, только на процессе выделяли не те слова, которые выделил для себя я: “Евреи, обратившие внимание на происходящее, стали большей частью добровольно собираться на проверку на всех улицах. Когда остальные евреи увидели, в чем дело, то они примкнули к колонне. На месте сбора проверку из-за громадного, неожиданного скопления народа провести не удалось. В первый день прочесывания мы рассчитывали только на одну-две тысячи человек. Но собралось около десяти тысяч…” Как проверишь такую толпу? Конечно, расстреляли без проверок. На суде же особо подчеркнули цифры и итог.

Иногда оставалось только наблюдать, как торопились с узлами, тюками и чемоданами на сборные пункты целые семьи, боясь опоздать ко времени, которое было указано в распоряжении немецкой администрации. Как они сами разбирали лопаты и заступы, чтобы копать рвы, у которых их расстреливали. Они, забывшие, что принадлежат этому миру и себе, а не нам – не нацистам, не расе, не правительству.

Я не передергиваю, я, конечно, помню единичные вспышки: и неожиданное восстание зондеркоманды в Аушвице, и восстание в Варшавском гетто, и бунт в Собиборе, и того сумасшедшего священника в Дахау. От безысходности я хватаюсь за эти вспышки, но мне того мало для понимания. Это были точечные акты неповиновения, а потому всех уничтожили, конечно. Возможно ли, что это их и сдерживало? Что кто-то непременно будет убит? И никто не хотел рисковать и быть этим неудачливым “кем-то”? А там, глядишь, удастся пересидеть и будет шанс?

Городок в Западной Украине. Десять тысяч евреев, даже больше. Эсэсовцы с собаками вывели их всех за черту города. Там были разные… Слабых и измученных поддерживали сильные мужчины. Когда толпа дошла до поля, солдаты приказали им рыть ямы. В какой момент они осознали, что роют не укрепления, а себе могилы? Меня там не было, я не знаю. Группа за группой подходили к краям этих ям, раздевались – и их тут же расстреливали. В один день не уложились – когда стемнело, оставшиеся евреи встали в колонну и отправились обратно в город. Чтобы следующим утром вернуться, уже зная наверняка…

Урочище Бабий Яр. За два дня – тридцать четыре тысячи евреев. Насколько нужно было упростить собственное убийство, чтобы за один день команда Блобеля смогла расстрелять семнадцать тысяч человек? Не удушить в камере, а именно расстрелять. Я причастен к обоим способам, я знаю, о чем спрашиваю. У меня все подсчитано – было много свободного времени, да. Я хотел знать точно… Это был конец сентября – рассвет в 5:50, заход в 17:40. Световой день – 11 часов 50 минут. Оставим погрешность в несколько минут, впрочем, как и в несколько человек – детей младше трех лет в те дни подчиненные Блобеля не считали. 33 771 человек. Два световых дня. 1420 минут. 23, 7 в минуту. Детей младше трех лет… да, говорил уже. Поэтому не