Бекки с насмешкой посмотрела на меня. Я молчал. И она вдруг закричала:

– Вы что себе вздумали, скоты?!

Я вздрогнул от неожиданности. Бекки заметила, усмехнулась снова:

– Мы так же подскочили. Это орала нам штубовая. Знаешь, когда человек так орет, у него от ярости жилы на шее набухают. У нее был котелок, и она размахнулась и ударила им стоявшую ближе всех женщину, да так, что та тут же рухнула. Мы поначалу не понимали, за что она ударила голодную женщину. Оказалось, потому что надо было в очередь, соблюдать порядок. И потом она… харкнула прямо на эту женщину, лежавшую на земле. «Вставай, кому сказала!» Та, конечно, поползла в сторону. Плакала… Думаю, больше от обиды, чем от боли. Тогда это еще в нас было. Нам дали жидкий скисший суп с обрезками потемневшей капусты и по кусочку хлеба, вот такому маленькому. Вот и все. Никто не сказал, что это не ужин, а весь наш суточный рацион. Поэтому на утро никто ничего себе не оставил, все проглотили не жуя. А после еды семейные принялись допытывать всех и особенно тех, кто здесь уже давно: куда повели их стариков и детей с платформы? Никто им ничего не сказал. И они не знали, что там за дым над лагерем…

До самого вечера нас не пускали в барак, держали в карантинном секторе. А потом, после вечернего аппеля, я впервые попала в барак. Деревянный гроб с нарами, и в нем тысяча женщин. На каждой полке по четыре-пять таких же, как ты, тоже лысых и голодных. И каждая хочет урвать кусок грязного одеяла и лишний сантиметр на тюфяке. Я приткнулась на какой-то нижней полке и накрылась халатом. Тут как раз заорали: «Отбой, суки! Вши уснули, и ваш черед!» Погасили свет. Я закрыла глаза.

И Бекки закрыла глаза.

Я вытащил ее, укутал в сухую простыню и прижал к себе. Теперь я собирался ее накормить.

4 мая 1994. В гостинице

Лидия потянулась, чтобы размять затекшую шею. Позвонки глухо хрустнули. Она помассировала виски, затем рассеянно оглянулась – за окном уже были сумерки. Лидия дотянулась до лампы и включила свет. Гостиничный номер озарился мягким теплым сиянием. Рядом с лампой стояла чашка с остывшим чаем. Она сделала глоток, поставила чашку на столик и продолжила читать очередной отрывок, который можно было разобрать.

«”Ужас и рок шествовали по свету во все века. Стоит ли тогда говорить, к какому времени относится повесть, которую вы сейчас услышите?” Этим Эдгар Алан По предварял свой рассказ “Метценгерштейн”. И верно, ужас вечен, я убедился на собственной шкуре.

Мы ведь действительно не стояли у истока зла. Я вам вот что поясню. Ведь немцы не проигрывали в Мировой войне, в той, первой. Сопротивление было еще возможно, нам было по силам продолжить. Я до сих пор в это верю. Но нас обманули. Нам предложили все закончить на условиях… неплохих условиях, да. Не позорных, по крайней мере. Первый пакет не предполагал жестких карательных мер[22]. Ни аннексий, ни контрибуций, ни особого притеснения, лишь освобождение оккупированных территорий, сокращение вооружения и независимость Польши… И на таких условиях немцы согласились сложить оружие и перестать длить сопротивление. Тем более нам было обещано и равенство условий торговли со всеми странами. Но когда дошло до дела, то первоначальная идея была резко забыта, словно ее и не было. В Версале нам были зачитаны пункты некоего монстра, которого, словно Франкенштейна, сшили из кусков своей обиды, страха и жажды наживы Жорж Клемансо, Дэвид Ллойд Джордж, Витторио Орландо и все тот же президент Вудро Вильсон, автор первого пакета условий, но теперь покорившийся мнению остальных. Эти условия поставили нам те, творившие то же самое, что и мы, немцы, в первой войне. Предложили такие же люди, воюющие за свои интересы. Даже старик Фош понимал, что творится страшный обман[23]. Фош, который воевал не в кабинетах! А на реальных фронтах! Он осознал, что подобное лицемерие при попытке сотворить мир никогда не приведет к истинному миру! Это наказание за наказание за наказание за наказание… и так до первопроступка, которым мог быть всего лишь один украденный и надкушенный плод. Клубок недоверия, обиды, страха и ненависти, который катится сквозь века от поколения к поколению. И новые поколения уже попросту не имеют выбора – им некуда деваться, они уже в этом. Они рождаются в это. И это лишь ширится с ростом наших возможностей. И приводит к тому, что мы верим, трудимся и закладываем свои души лишь для того, чтобы впоследствии горько разочароваться.

Мы с ней были чистыми, безгрешными детьми, которые любили друг друга. Пока я не начал своими руками строить для нее ад. И отменил ее, свою любимую, отменил как человека. Зачем? Во имя чего? В конце концов мы оказались похоронены под своим псевдопатриотизмом, под враньем самим же себе. Это ощущение своего превосходства над остальными нациями, своей избранности на какую-то особую историческую роль – все это действовало как сок, разъедавший нас. И он заставил нас переварить самих себя.

Надо уже как-то усвоить: все, что имеем, – совокупный результат того, что делали в прошлом. Всё – итог наших действий. Всё. Ни на кого не спихнуть. Все работает по принципу причины и следствия. Нужно проявить мужество в оценке прошлого. Да, когда оно такое, то мужество необходимо. Порой для этого даже извинений не нужно, но хотя бы просто признания. Не наш, конечно, случай – нам извиняться еще долго.

Было это случайно ли или по какому-то извращенному плану, но остальным евреям – преимущественно тем, кто и вершил всеми процессами в жизни этого народа, их элите, которая, безусловно, берегла себя от таких неприятностей, как страдания и жертвенность, – им мы оказали самую большую услугу, на которую они только могли рассчитывать. Не утрамбуй мы в газовые камеры половину их племени, сподобился бы мир на свое окончательное решение в сорок восьмом[24]? Под нажимом общемирового воя и возмущения и не такое сотворишь.

Но где был тот гнев пламенный, который позже они обрушили на арабов во имя земли, которую считали своей? Где та же ярость, в которой нам было отказано, но с которой они потом выгрызали клочок за клочком своей земли обетованной? Когда взрывали друг друга, резали и кололи, отрезали головы друг другу, когда за оружие брались и женщины, и подростки? Натурально – за то же самое оружие, которое когда-то было в наших руках, а