Шрифт:
Закладка:
И Бекки перевела на меня взгляд. Я не выдержал его. Опустил голову.
– А те поехали мыться. – И она вдруг захохотала.
Я глянул на нее. Лицо ее ходило ходуном, а взгляд по-прежнему был застывшим, и это было страшно, как будто одно не принадлежало другому, а было собрано по нелепой случайности в общее.
– Они сказали, что в бараках бушует эпидемия тифа и дезинфекция в их же интересах. – Она продолжала хрипло хохотать, сбиваясь на кашель. – В их же интересах! – И она окончательно захлебнулась в кашле.
Я ждал. Молча.
– Со мной в вагоне была женщина, а с ней сын, ему только исполнилось пятнадцать лет. Это я знаю точно: слышала, как она извинялась перед ним, что в его день рождения они оказались в этом поезде. Она все целовала его в макушку, прижимала к себе, вдыхала запах его волос, плакала и тихо шептала ему на ухо. Но было так тесно, что и я ощущала запах его давно не мытых волос и слышала ее тихие шептания: «Прости, прости меня… в следующем году будет по-другому, обещаю. По колено в кровь войду, но будет по-другому. Не будет тебя здесь, сынок…» Знаешь, что она сделала? Ужасную вещь. Она поменялась с какой-то матерью одеждой детей – выменяла его длинные штаны на детские шорты и белые гольфы. Он переоделся и в такой одежде стал выглядеть совсем как ребенок. Когда ее спросили, сколько лет ее сыну, она сказала, что двенадцать. Она хотела уберечь его от принудительного труда, думала, его вместе с остальными детьми разместят где-то в детском бараке и не будут заставлять работать. Что ж, все так и вышло, что не было его здесь в следующий день рождения. И ее тоже не было. Когда она узнала, куда увезли детей и стариков, несколько раз пыталась броситься на проволоку. Мы сначала не давали, а потом недоглядели и она все-таки отправилась к сыну.
Бекки медленно опустилась и ушла под воду с головой. Я наблюдал за мелкими пузырями, выходящими на поверхность. Она не выныривала. Смутная тревога кольнула меня, я уже хотел было подхватить ее под мышки и вытащить насильно, но в этот момент она все же вынырнула.
– Теперь я хорошо знаю правила селекции на платформе, хоть пособие пиши, – продолжила она после того, как вода стекла по ее лицу. – Сказать, что тебе не меньше шестнадцати и не больше сорока, выглядеть здоровым и работоспособным и… – тут голос ее дрогнул, – если у тебя есть малыш, отдать его старикам и сказать, что ты бездетная. Какой выбор сделать матери там, на той рампе?
Она повернула голову и посмотрела на меня так спокойно и безмятежно, будто искала ответ на простейший вопрос:
– Отдать ребенка, а самой идти в жилые бараки или прижимать его к себе до последнего и вместе с ним в газовую камеру?
Я молчал.
Она вздохнула, переводя сбившееся тяжелое дыхание.
– Потом был медосмотр. Мы стояли голые.
Она вдруг вскинула голову и посмотрела на меня с вызовом – я понял, что она даже не пыталась прикрыть грудь, наоборот, опустила руки в воду, выпрямилась и смотрела на меня в упор. Я смутился. Она продолжала говорить:
– Тогда еще стыдно было ужасно, прикрывались ладонями, а охранники глазели на нас, отпускали шуточки, непристойности. А голые мы ведь как дети, что прикажут, то и делаем, – думаешь только о том, как прикрыться, исполняешь все механически, даже с радостью, только бы не стоять и не смотреть в глаза друг другу. Там была еще какая-то мать с сыном, уже взрослым, так вот она пыталась затеряться в толпе, чтобы сын не видел ее голой. Тогда казалось, что хуже стыда нет, ничего сокровенного не осталось. Но оказалось, можно ощущать себя еще более оголенной. Нас всех обрили налысо. И мы смотрели друг на друга с отвращением… Лысые, отощавшие, неотличимые друг от друга. После этого прикрываться уже не было смысла, я опустила руки и так и пошла.
Я перевел сбитое дыхание, словно это я только что говорил без пауз и с надрывом. Бекки заметила это, стушевалась и умолкла, но долго молчать не смогла. Будто что-то отчаянно требовавшее выхода рвалось наружу из нее.
– Никакой вор не способен обокрасть так, как обокрали меня. Что такое грусть по деньгам, одежде, обуви, всяким вещам… когда даже собственных волос лишили? Зачем вам наши волосы? – И она внимательно посмотрела на меня со всей возможной серьезностью.
Я не был уверен – кажется, их отправляли на производства для обивки мягкой мебели, для матрасов, еще ниток для носков… и для производства портняжной бортовки. Но я молчал.
– Да что там волосы – имя отобрали! Заменили номером. Нас снова согнали в очередь. Когда я подошла ближе, то увидела, как другие заключенные, которые тут уже были раньше, татуировали новичков и вносили номера в списки напротив наших имен. Одной иглой всех подряд. Я тогда еще глазам своим не верила, ведь это же навсегда! Это ничем не вытравить! Когда настала моя очередь, я была как в тумане. Видела: вот мою руку схватили, начали выкалывать кривой ряд цифр, а они плыли у меня перед глазами и никак не желали собираться вместе. А боли не было, рука была чужая, не моя, я не хотела с ней ничего общего иметь, я же не число! Я Ревекка Вернер, а не набор цифр! Господи, я Ревекка! Не номер!
Бекки поднесла руку к лицу и посмотрела на нее. Она разглядывала ее как что-то инородное, не являющееся ее плотью, а в глазах светилось недоуменное отвращение. Ощупав пытливым взглядом выцветшие от времени цифры, она неожиданно протянула руку мне, словно ребенок, демонстрировавший что-то для него совершенно непонятное. Я хотел коснуться ее руки, но так и не решился.
– Великий рейх клеймил нас, как скотину, которую пометили, чтобы в случае чего ее можно было вернуть обратно на полевые работы… А потом нам раздали вонючие полосатые обноски и погнали во двор. Возле одного из бараков нам велели остановиться. Сказали, что сейчас раздадут еду. Привезли бочку, возле которой
