еще касается мира живых, ищет хоть что-то, за что можно уцепиться и остаться или хотя бы отсрочить уход. То, что этот молодой и здоровый должен был впитывать до самой старости, он пытается вобрать сейчас, за оставшиеся драгоценные мгновения. Он знает, что насытиться и пресытиться этим миром у него уже не выйдет, потому надо сейчас, сейчас… напоследок… Скамейки, таблички и крючки на стенах, своды этого подвального зала, опоры – все обласкано их взглядом, все впитано без остатка. Я вижу, что они цепляются… но больше ничего. Просто отступаются от жизни в газовую камеру.

Я подошел к охраннику. Тот вытянулся и отсалютовал.

– Вчера в женском была селекция, с ними уже закончили?

– В процессе, их во втором.

Я кивнул и пошел прочь. Но на ступенях вдруг замер, услышав нечто странное. Кто-то запел. К первому источнику звука присоединился второй, потом подхватил третий, и вот уже вся толпа как один выплакивала песню. Я медленно обернулся. Это было странное зрелище: десятки обнаженных людей, вскинув головы к подвальным сводам, пели. Ровно, слаженно и чисто. Охранники переглянулись, вскинули на всякий случай винтовки, но прервать не решились. Слишком невероятно было происходящее, оно сбивало с толку и вызывало оторопь одновременно. Я молчал. Слушал. Закончив, они так же слаженно опустили головы, поникнув окончательно.

Выйдя на улицу, я припал к стене крематория. Голова раскалывалась. Не стоило так долго находиться в помещении, куда открывались двери газовых камер. В последнее время их проветривали отвратительно. Я услышал глухие хлопки – дезинфекторы вскрыли молотками жестяные коробки. Я знал, что уже в эту секунду голубые гранулы летят в отверстия, ведущие в «душевую». Лязг – отверстие тут же закрыли затвором. Яд для уничтожения паразитов начал свою работу. Перед крематорием вновь воцарилась мертвая тишина. Не было ни охранников, ни машин, ни прожекторов, ни узников. Гулкая холодная пустота, растекавшаяся вокруг, становившаяся все больше, занимая место живых, ушедших безвременно на самом пике того, что природой было преподнесено как величайший дар.

Я пошел во второй крематорий. Там подозвал охранника и назвал ему номер.

– Мою работницу по ошибке отправили сюда, – солгал я. – Если ее еще не уничтожили, то отделите от остальных и верните в лагерь. В списке сделают соответствующую пометку.

Он кивнул и заторопился в крематорий передать мои указания.

Я вышел и закурил, глядя в небо, пытаясь понять, зачем сделал то, что сделал. Зачем я явился ей? Зачем вообще попросил о переводе, когда увидел ее здесь? Идиот, поставивший крест на своей карьере, а возможно, и на самой жизни, учитывая, как быстро приближались русские к этим территориям. Достаточно было лишь одного взгляда, чтобы ее образ вновь просочился через глаза, вцепился прямиком в душу и с тех пор не отпускал, пожирая и во сне и наяву, трепля, истязая и заставляя просыпаться поутру уставшим и измученным более, чем я был накануне, когда ложился с твердым намерением дать, наконец, отдых своему разуму; чтобы, проснувшись, торопиться на поверку и следить со стороны, снова и снова убеждаясь: здесь, живая. Я не боялся, что она узнает меня: она всегда стояла во второй шеренге и смотрела прямо перед собой, в спину другого номера. Я не мог рассмотреть ее так, как мне бы того хотелось: жадно, пожрать всю взглядом, убедиться, что дышит глубоко, что руки теплые, что стоит твердо на ногах, не покачивается, не бледная, что теперь, после перевода, сытая и здоровая. Мимолетный, безэмоциональный взгляд, не вызывающий подозрений, – вот и все, что было дозволено мне обстоятельствами. Лишь пару раз, скользя глазами по шеренге, я позволил себе задержаться на ней на пару мгновений дольше обычного.

Вспоминая, я продолжал смотреть в небо – темное, тучное, бегущее, безучастное. Я хотел, чтобы оно опрокинулось на меня, и тогда я не испытывал бы той боли, которая меня разъедала, безнадежности, от которой хотелось завыть так, чтобы эхо моего воя заставило треснуть горы, темневшие вдали, а потом еще долго билось под сводами того тучного и безучастного, которое начало мне насмешливо улыбаться бледной зарей на востоке. Что та физическая боль, которую я когда-либо испытывал, по сравнению с тем, что ощущало мое нутро сейчас? Ветер все так же трепал цветы на окнах крематория, мои волосы и ворот расстегнутой рубашки – все колебалось и волновалось в такт моим мыслям. Соленым ржавым осколком скребло осознание по пульсирующему воспаленному мозгу: милая Бекки, средоточие света, ласки и любви, – она в аду, и я ничего не могу сделать.

И до сей поры я никак не мог поверить в реальность происходящего. Большей насмешки судьбы сложно было и представить. Я своими руками создавал то, что уничтожало сейчас Бекки. И не просто уничтожало, но делало это с особым изуверством.

Одними губами я выдохнул это слово по буквам:

– Е-в-р-е-й-к-а.

Я слушал свои ощущения: где моя истая ненависть к накипи людской, от которой все беды на земле? Ушла, испарилась, будто ее и не было. Поначалу я просто не мог поверить, что Бекки имела какое-то отношение к тому племени. Я вцепился в эту мысль, как голодающий в корку хлеба. Но моя надежда была ошибкой, я много раз перепроверил документы, – почтенное семейство Вернеров, которому когда-то были рады все приличные дома Бад-Хомбурга и Мюнхена, было еврейским. «Восемьдесят миллионов честных немцев, и у каждого найдется свой порядочный еврей. Конечно, – скажет он, – все другие свиньи, но данный еврей – хороший еврей, исключение». Так говорил рейхсфюрер в Познани. Выверт судьбы: свой «хороший» еврей нашелся и у меня, у человека, который презирал утверждавших, будто среди евреев есть достойные люди. Сегодня жалким посмешищем был я, по всем раскладам обязанный презирать сам себя, спасающий еще и вторую еврейку – только для того, чтобы Бекки не подвергала себя опасности. Мой хороший еврей, моя Бекки, ангел, ступающий по грязной преступной земле, чьи крылья, поникшие и отяжелевшие от налипшего пепла, волокутся по кровавому следу израненных ног. Кто ты, Бекки? Поджигатель войны, агитатор, подстрекатель, распространитель вредных слухов? Какой ты враг?

Я еще раз глянул в небо. Скоро начнется рассветная поверка. Я выкинул окурок и медленно поплелся прочь от крематория.

Ночью я никак не мог уснуть. Мне было жарко, но стоило скинуть одеяло, как меня начинало морозить. Голову буравили неясные, бесформенные как вата мысли. Едва мой мозг начинал погружаться в сон, как очередной ватный комок распирало и сна как не бывало. Я сел на кровати и посмотрел в темную стену. Расплывчатая мысль, терзавшая мой мозг, наконец оформилась, стала тверда и ясна. Я снова опустился на подушку и на сей раз окончательно уснул.