– А, гауптштурмфюрер фон Тилл, вот вы где, – проговорил Габриэль. – Осторожнее, не наступите, здесь труп выпал из машины.

Я опустил голову. У моих ног лежало что-то обугленное, изломанное, раскинувшееся, словно подбитое животное.

– Что это за крики?

– Накануне не хватило газа, Молль велел сталкивать в рвы живыми.

Я не спал. Я шел по лагерю наяву.

– Я искал вас, чтобы сообщить невероятную новость, – продолжал говорить Габриэль, не обращая внимания на крики, – впрочем, очень даже вероятную. Вторжение! Англичане и американцы высадились в Нормандии! Хваленый Атлантический вал, который Геббельс надорвался расписывать как непроходимую преграду, союзники прорвали за несколько часов! Они просто сбрили наши войска. Это определенно начало конца. Нужно признать: катастрофа неизбежна.

– Высадка в Нормандии… Катастрофа, да… – Я медленно кивнул, механически повторяя за Габриэлем, но до конца не осознавая, что он говорит. Пелена дыма, застилавшая все вокруг, была слишком плотной, чтобы сквозь нее могла пробиться важность того, что происходило где-то там, вне ее пределов.

– Мне сообщили, что не хватает тележек для перевозки трупов и одеял для еще живых, – говорил я, уставившись потерянным взглядом в Габриэля, но даже не пытаясь сфокусироваться на его лице.

Он внимательно посмотрел на меня.

– Вы слышали, что я вам сказал, гауптштурмфюрер фон Тилл? – с тревогой произнес доктор.

– Нормандия – это там, а реальность – это здесь, – словно оправдываясь, пробормотал я.

По планам к концу июля Венгрия должна была быть полностью очищена. Но шестого числа внезапно пришла новость: Хорти лично вмешался в процесс депортации венгерских евреев и потребовал остановить эвакуацию. Спустя три дня транспорты и в самом деле перестали прибывать. Возмущаясь политикой Хорти вслух, все мы втайне вздохнули с облегчением. К этому моменту лагерь принял не менее четырехсот тридцати тысяч венгерских евреев, из них триста двадцать тысяч были признаны нетрудоспособными и уничтожены сразу же по прибытии, и лишь сто десять тысяч были отправлены на работы.

– А что еще Хорти оставалось делать? Запад доходчиво объяснил ему свое видение ситуации – массированной бомбардировкой Будапешта! Сейчас Эйхман еще может что-то требовать, но не сегодня завтра в ворота Будапешта ткнутся танки русских, – рассуждал Габриэль за обедом, который все мы теперь поглощали быстро и нервно.

Накануне я получил гневное письмо от Эйхмана. Судя по всему, он был в ярости.

«Два еврея, сбежавшие из Аушвица, написали подробнейший отчет о происходящем в лагере со всеми деталями и точным планом крематориев. А другие евреи вмиг распространили эту писанину по всему миру. Копии тут же оказались в Лондоне и Вашингтоне – все главы государств негодуют. ВВС не переставая трещит в своих эфирах об Аушвице. “Нью-Йорк Таймс” публикует статью за статьей об Аушвице. Уверен, во всех американских и английских гостиных только и разговоров, что об Аушвице. Мне сообщили, что Рузвельт лично отправил Хорти ультиматум. Из-за двух сбежавших ублюдков, накропавших свой отчет, у меня возникли серьезные проблемы. Я гоню эти чертовы транспорты, а ваши растяпы дают им сбегать. Чертовщина и черная неблагодарность… А что касается Хорти, если он думает, что таким образом обелил свое имя, то глубоко ошибается. Он уже внес свою неоценимую лепту в решение еврейского вопроса. В его случае будет благоразумнее идти с Германией до конца…»

В конце июля Хёсса неожиданно вернули в управление, а его место занял Рихард Баер. Всем стало понятно, что на этом наша венгерская миссия завершена.

В управлении быстро осознали потерю территорий, которые молниеносно захватили высадившиеся союзники, и примирились с этим. На днях был отдан приказ приступить к эвакуации Герцогенбуша[15] и Нацвейлера-Штрутгофа[16]. Под распоряжение попали без малого десять тысяч заключенных.

– Куда их? – с тревогой спрашивали охранники друг у друга.

– Дахау собираются «осчастливить».

– Слава богу, не к нам.

В конце июня началось и наступление русских на Центральном фронте. Буквально за несколько дней наша армия «Центр» была разбита, и русские хлынули в прорыв к границам с Польшей. Эвакуации лагерей начались повсеместно. В июле были окончательно опустошены бараки Майданека[17]. В начале августа составы пошли из Плашова[18].

В это же время в Балтии царил хаос: СС были попросту сбиты с ног стремительным наступлением русских. Спешно чистились лагеря в Риге, Вайваре – самом северном лагере – и Каунасе. Не успевая эвакуировать всех, в панике уничтожали оставшихся прямо на месте, устраивая бойню за бойней. Самую большую партию расстреляли в Клооге[19]. Почти две тысячи заключенных загнали в лес и уничтожили пулеметами. Тех, кого смогли вывезти, отправляли в Штуттгоф[20], и не только поездами, но и пароходами. Как рассказывали очевидцы, многим из охранного сопровождения стало дурно, когда в Данциге открыли забитые под завязку трюмы, – страшная вонь немытых, больных тел, экскрементов и гноящихся ран, сдобренных рвотой от морской болезни. На баржах их перетащили по Висле в Штуттгоф. Но лагерь уже трещал по швам: в бараки, рассчитанные человек на двести, умудрялись запихивать до полутора тысяч душ.

В Аушвице с содроганием ожидали того же.

– Говорят, у них там на ночлег даже в сортирах кладут, больше некуда. На нарах в два слоя лежат.

– А коменданты?

– А что коменданты? Все понимают, что надо избавляться, а как? Такое количество… А они до сих пор расстреливают или инъекциями! Гарантирую вам, скоро от них пойдут транспорты с излишком.

– Бардак повсеместный… да… А начнется настоящая паника – вот тогда попляшем!

– Ждем чудо-оружие. Оно всех спасет, доктор активно заверяет по радио.

– Ага, говорят, что чудо-оружие выпустили по Лондону, а оно от избытка чудесного сбилось с курса и на наших же и рухнуло.

Раздался рваный и саркастический смех.

– Что с вами сегодня, гауптштурмфюрер фон Тилл? Вы с утра сам не свой, – озабоченно проговорил Габриэль за завтраком.

Я ничего не ответил, продолжая думать о событии, которое случилось утром. Доктор пожал плечами и вновь вернулся к общему разговору. Очередной день прошел в зыбком тягучем тумане, пока не перетек в такой же тягучий сон.

Я стою и смотрю в глубокий колодец, я не вижу дна, там черная пустота, из которой дышит стылый холод. Чернота разъедает глаза, но я не отвожу взгляда. Я слышу легкие шаги. Она подходит и становится рядом. Заглядывает через мое плечо. Она должна знать.

– Что там? – спрашиваю я, не поворачивая головы в ее сторону, я все еще силюсь рассмотреть.

– Люди падают, разве не видишь? Дна там нет, потому падение вечное. Падай и ты, Виланд, уже не страшно.

Я в ужасе цепляюсь за колодец, чувствуя, как меня неодолимо тянет в его зияющую пустоту. Я молю