– Посмотри, они уже здесь. Уже здесь. – Голос ее становится все тише, будто свет, растворяющийся в темноте, и я с трудом разбираю последние слова: – Тихо, Виланд…

Я все-таки оборачиваюсь, но ее уже нет. Вместо нее появляются две тени. Без эмоций, без чувств, без лица, без дыхания.

– Посмотри в зеркало. Кого ты там видишь? – спрашивает первая.

– Нелюдя, – отвечала вторая.

– Где хороший, которым ты родился?

– Закончился. Начался нелюдь.

– Почему начался нелюдь?

– Потому что любовь к себе только.

– Почему к себе только?

– Рожден таким.

– Неправда это. Все вы рождены в любви и с любовью ко всему. Она у истока всей вашей жизни. Когда слилась первая клетка с другой и две части стали единым и появилось живое и сознающее воплощение – любовь запечатлелась в материи. Но не позволяешь ей объять себя всего – не позволяешь себе соединиться с самым древним и сильным состоянием, которое доступно человеку. Состоянием, из которого рождаются истина и всякий смысл. Гонишь, возлюбив себя одного. Когда вы возлюбили себя только?

– Когда слово сказали.

– Какое то было слово?

– Дай! – изрыгнула из себя тень.

– Дай мне землю, дай воздух, дай золото, дай внимание, дай власть, дай мне славу… – опустившись на колени, исступленно шепчет Виланд, которым я себя уже не ощущаю.

– Не бери, но отдавай. И закончится нелюдь… А пока пожинай.

Темная тень возросла и обвила того Виланда вокруг головы. Он чувствует, что его хватают за волосы, поднимают и бросают в колодец. Но падения нет, его лицо тут же бьется о грязный заплеванный бетон. Виланд лежит на ступенях в темном пыльном подъезде. Рука продолжает крепко прижимать его голову, не давая отстраниться от пола. Натыкаясь на засохшие плевки, экскременты крыс и тараканов, Виланд вылизывает их. Обильная рвота извергается из него. Чувствуя, что власть руки ослабла, он в изнеможении приподнимается. И видит, что вокруг люди с карабинами, а перед ними бледные бесполые фигуры, ожидающие молчаливого приказа. Люди с оружием кивают, и белесые торопливо убирают его рвоту своими губами. Снова тошнотворный ком рвется к горлу и изрыгается на грязные ступени, и так продолжается снова и снова, пока, опустошенный и обессиленный, он не падает в эту горячую липкую жижу. Раздаются выстрелы. Его расстреливают тут же, на ступенях, и кровь его смешивается с рвотой. Смерть позволяет ему прикрыть глаза, чтобы он открыл их уже в новом месте. Виланд лежит на слое трупов во рву. Он ощущает запах хлорки и выделений. Медленно поворачивает голову и видит что-то цвета хлеба. Это труп с пшеничными волосами. Он поднимает голову и тихо говорит: «Всего семнадцать». «Что, семнадцать?» – шепчет Виланд. «Лет». На краю рва, свесив ноги, сидит человек с винтовкой. Он курит и лениво сплевывает в их сторону: «Прекратить разговоры». Виланд измученно закрывает глаза и взрывается новой болью: его кожа пузырится и брызжет сукровицей – он в горящем доме. Кровь на животе, стекающая со срезанных пластов кожи, закипает от нестерпимого жара. На голове оплавляются волосы, травя запахом жженого пера. Сквозь огонь просачивается тень и вновь обволакивает его. Виланд уже на улице. Разлепляет вздувшиеся веки и обреченно смотрит, как его окружает стая человекообразных существ с черными птичьими головами. Он снова закрывает глаза… Насытившись, они скидывают его изуродованное тело в глубокий черный колодец. Виланд лежит на дне, освещенный блеклым светом от круга серого неба, мерцающего высоко над его головой. Он знает, что сейчас будет самое страшное. Наконец является ее лицо. Свесившись, Бекки внимательно рассматривает его:

– Что там, Виланд?

– Тут ничего нет.

– Понимаешь… мы столько испытали, а там ничего нет… Совершенно ничего. Упустили всё тут, и ничего не будет там… Ничего… Даже ответов. Все было здесь… Жить нужно было здесь.

Она продолжает смотреть на меня, глаза ее ширятся и ширятся, пока она не вбирает всего меня своим страшным сумасшедшим взглядом. Обволакивает и швыряет в тень, в которой я слышу какое-то скребущее бормотание. Каждое слово будто царапает по тишине и полосует ее мелкими порезами, из которых сочится знание: «Что нужно, чтоб одолеть то? Убить всех убийц. Нет… Ложное… Убереги себя и другого, и так одолеешь то…» Что то?!

Я открыл глаза и уставился в темный потолок. Дыхание было ровным, но смятая простыня была насквозь мокрой. Волосы слиплись на лбу. Я перевернулся на бок и пошарил рукой по столу, пытаясь нащупать в темноте портсигар.

Выкурив сигарету, встал и начал одеваться.

Я замер, поражаясь тишине, царившей вокруг. Я хорошо помнил из той, прошлой, почти детской жизни, как случайная смерть сопровождалась душераздирающим воем, суматохой и скорбью, и видел сейчас, сколь беззвучна запланированная смерть. Тиха, отлажена, без суетливого траура. Еще несколько минут назад двор был полон эсэсовцами с собаками и перепуганными заключенными, а теперь тишина. В этой тишине я хорошо расслышал шаги. Освещаемые фарами от машины с красным крестом, к крематорию шли дезинфекторы из санитарной службы. Они уже были в масках, в руках держали банки с «Циклоном». Я наблюдал за ними, постепенно мой взгляд соскользнул с их фигур на цветы в окнах крематория. На ночном ветру красивые крупные красные соцветия тревожно колыхались над приоконными горшками. Их красный цвет в свете фар был темным, почти бордово-черным, словно запекшаяся кровь. Неожиданно я захотел понять, о чем думал человек, который отдал приказ посадить цветы в окнах крематория.

Я прошел внутрь и сразу направился вниз, в раздевалку. Она была огромна, не меньше двухсот пятидесяти квадратов. На стенах висели таблички: «Сдать вещи на дезинфекцию перед душем!», «Мой руки!», «Всегда оставайся чистым!», «Вши – твоя смерть!», «На дезинфекцию!». Я внимательно разглядывал группу голых людей, которых должны были вот-вот отправить в газ. Кто-то еще стыдливо прикрывал наготу, но большинству было уже все равно. Это были лагерные, а значит, они обо всем догадывались. Меня пронзила мысль: неужели я, осознав, что через минуту меня умертвят как скотину, не сделаю ни единой попытки противостоять? Не буду бросаться как цепной пес на своего мучителя, пытаясь хотя бы раз укусить его перед смертью? Тут скрывался какой-то подвох, но какой? Неужели в том, что сказал Эйхман, есть хоть крупица правды?

Я продолжал разглядывать их, стараясь не привлекать к себе внимания: они смотрели, озирались вокруг. И я вдруг понял, о каком взгляде писал Хуббер в своем письме. Этот особенный взгляд человека, молодого, не имеющего смертельной болезни, но обреченного на смерть, – его ни с чем не спутаешь. Он бессознательно обшаривает все пространство вокруг, блуждает с точки на точку, с предмета на предмет, впитывая каждую деталь, он вбирает напоследок все, что