миру нет имени. Я смотрел на них как в тумане, все больше теряя чувство реальности. Одна девочка спрашивала другую: “Что будет, когда мы вернемся в школу? Успеем ли нагнать других учеников? Мы уже столько всего пропустили…” Она не знала, что все в своей жизни пропустит. Она пропустит самую жизнь. Другая кроха, необычайно красивая девочка лет пяти, все попискивала – плакать, видать, уже не было сил, – все дергала брата, ведущего ее за руку. Я прислушался. Она просила у него эклер. “Один, всего один, помнишь, как мамочка делала, с желтым кремом, можно даже без шоколада и клубничного джема, просто один мамочкин эклер, один, маленький, и я больше ничего не буду у тебя просить, никогда, Йонас, обещаю…” А брат уже не слышал, что она там бормотала, шел, уставившись пустым взглядом перед собой, ничего не соображая от голода, невменяемый от постоянных страхов, совершенно неположенных ему по возрасту. Я видел такой взгляд тысячи раз. Впервые я увидел его еще в Дахау, когда меня отправили сопровождать сельскохозяйственные команды в поля. Униженные, истощенные, грязные, потерянные, они обратились после смены в лазарет, и на стертые до мяса руки им наложили повязки. А на следующий день мы их сорвали и велели работать без них. Зачем мы это сделали? Ведь производительность от этого только страдала. Но нам было важно причинить им как можно больше боли. И снова я спрашиваю себя: зачем? Даже звери причиняют боль, лишь когда чувствуют опасность. Чувствовали ли мы опасность на самом деле, а не внушенную? Никогда. Но нам говорили, что она есть и несут ее эти несчастные голодные твари. И я вставлял им в глотки шланг и пускал воду на полную, глядя, как они мучаются и падают без сознания. Я дичал вместе с ними. Но не считал себя больным.

Я помню тех, с которых мы сорвали повязки. К вечеру они уже ничего не соображали. Один из капо стал лопатой подгонять их к черте, которую узникам запрещено было пересекать. Мы спокойно ждали, глядя, как они пятились на трясущихся ногах. Заранее вскинули винтовки. Едва первый ступил за линию, мы открыли огонь. Но все же они опередили нас – успели полоснуть своим последним взглядом.

Я рад, что тот мальчик, бредущий к своей черте, в отупении не слышал, что ему говорила сестра. Иначе он представил бы тот мамочкин эклер и, думаю, тут же рухнул бы на дорогу, испугал бы младшую. Зато Вагнер услышал и среагировал: “Будут вам и эклеры, и шоколад, и джем – все будет после душа”. Дети посмотрели на него как на доброго волшебника. Представляете, гауптштурмфюрер фон Тилл, в их глазах эта жестокая скотина Вагнер, ведущий их на смерть, был добрым волшебником.

Вот тут я понял, что этот мир окончательно разрушился, все в нем исказилось. Этот мир умер. Нет больше ни убийц, ни жертв. Мы все мертвы. Мы все без будущего. У меня и у Вагнера не больше будущего, чем у мальчика Йонаса. Он брел в газовую камеру, но до последнего не отпускал ладошку сестры. В раздевалке он аккуратно снял с нее одежду, сложил грязное мятое платьице, трусики и чулочки на скамью, взял крепко за руку и вместе с ней взошел на газовый алтарь великого Третьего рейха. Я смотрел им вслед, всем этим голым исхудавшим детям, испуганно жавшимся друг к другу, я ждал гомона, криков, плача, толкотни, это же дети, черт бы их побрал, но ничего! Они просто ждали, запрокинув головы… Я взмолился у того, кто попустил это, чтобы все случилось быстро. Этот маленький Йонас, он словно что-то почувствовал: он обернулся и посмотрел на меня. И я увидел Ад… Я хотел отойти, но не мог, я хотел закрыть глаза, но я не мог…

Чего стоит мир, в котором ты молишься о быстрой смерти для детей? Это запределье человеческого извращения. Я стоял у смотрового отверстия, пока дверь не открыли вновь. И тогда я закрыл глаза и увидел их живыми, в этой же комнате, испуганными, измученными, истощенными, но живыми, что-то шепчущими друг другу, аккуратно складывающими одежду на пол, такими, какими они были еще несколько минут назад… Я открыл глаза: трупы уже растаскивали. Зондеры смывали кровь и экскременты на полу и на дверях. Дети были мертвы, но я чувствовал, что более мертв, чем они.

Когда вы будете читать это письмо, гауптштурмфюрер фон Тилл, посмотрите в окно. Вы видите дым, который валит из пылающей трубы крематория? Это горят маленький Йонас и его невероятно красивая златокудрая сестра. Я убивал детей. Расскажи об этом, фон Тилл. Расскажи так, чтобы помнили, то есть – просто расскажи правду.

Я долго молил Его избавить меня от бремени отбирать жизнь у таких же, как я. Он не услышал моих молитв. Я молил Его, чтобы в этот раз в этой камере все закончилось быстрее обычного. Он не услышал моих молитв. И я усомнился. Мы сами создали Его по своему разумению и хотению, чтобы вопрошать, взывать, вопить, обвинять того, кто всесилен, но бессловесен. Того, кто живет лишь в воображении всего человечества. Бога нет, фон Тилл. Его просто нет, а потому мне не страшно.

Прощайте».

Я медленно двигался в каком-то плотном чадящем тумане. Едва показывался просвет, как новый клуб дыма налетал и обволакивал голову, тело и самый разум. Мысли стали такими же вязкими и серыми. Даже свет лампочек на будках часовых не мог прорвать эту вязкую завесу. Я не видел, куда ступал. Но я знал, что каждый шаг ведет меня к бездне, из которой уже вырывается пламя, требующее все новых и новых жертв. Искры его выжирали мои покрасневшие глаза. В очередной раз раздался крик. Совершенно дикий, непередаваемый, полный ужаса. Борясь со слезами, я посмотрел вдаль. Сквозь дым я видел фигуры в отблесках огня. У них были вилы и лопаты, которыми они ворошили горы трупов, растаскивали тела, кидали их на решетки и обливали какой-то дрянью, от которой огонь вспыхивал до самых небес. Где-то застонала женщина, раздался визг ребенка, послышался топот ног, отрывистые приказы прорывались сквозь эту вязкость к моему заторможенному сознанию. Вместе с ними и звуки аккордеона. Играет музыка? Значит, уже время ужина? Или все еще день? Я задрал голову, но неба не было видно. Все пожрал дым. Мимо проплыли черные фигуры с застывшими взглядами, они несли дрова. Как и те, с вилами, – порождение адского пламени. Я в ужасе отшатнулся, боясь их задеть. Грязные от пыли, прокопченные погребальными кострами, они медленно шли вперед, не замечая ничего вокруг.

Хотелось проснуться, выбраться поскорее из этого ночного кошмара,