Шрифт:
Закладка:
А пока обстоятельства будут продолжать меняться незаметно, мелкими шажками, и утягивать нас за собой все глубже. Диапазон допустимого, который мы определяем сами для себя, будет шириться с каждым днем неприметно и осторожно. Все произойдет настолько плавно, что никто из нас не сумеет определить, где случился переход от допустимого к ненормальному, даже бесчеловечному. Просто однажды вы проснетесь в том дне, когда инакомыслящими или даже сумасшедшими будут объявлены те, кто еще видит в происходящем вывих нормы. Уже они – еретики и идиоты, а остальные нормальные. Однако вы не определите, когда случился этот день, ибо все они одинаковые – череда неотличимых друг от друга отрезков существования.
Сейчас мне страшно осознавать произошедшую трагедию. Быть сопричастным, быть ее творцом – еще страшнее. Сам себя не сожжешь за это. Но каждый раз я спрашиваю: а кто не убийца? Сегодня при виде добродетельного и гуманного человека я не могу отделаться от мысли: “Кем бы ты был в Дахау или в Аушвице?” Но главное, кем был бы я, живи в другом месте в другое время? Уверен, я освоил бы прекрасную профессию, приносил бы пользу окружающим, возможно, меня бы даже пугал вид крови или оружия. Просто так получилось, что во время эксперимента под названием “Нацистская Германия” мне досталась роль “охранника”. И слава богу. Значит, я избавил кого-то другого от этой страшной роли и он смог занять роль жертвы и избавить свою душу от тяжких грехов. И вновь – слава богу. Об одном прошу: будьте честными, скажите себе про нас: “Они и есть мы с вами”».
– Так и будешь тут сидеть в пылюке? Дышать нечем, спускайся в дом, там читай, никто ж не гонит. Я чай заварю.
Лидия оторвалась от тетради и посмотрела на Раису таким взглядом, будто впервые ее увидела. Она рассеянно оглянулась и только сейчас поняла, что все еще стояла посреди старого пыльного чердака.
Развернувшись, Раиса пошла к лазу. Лидия подняла тетради и последовала за хозяйкой.
* * *
Меня разбудил настойчивый стук в дверь. Я посмотрел на часы. Что, черт подери, стряслось, что меня подняли в такую рань? Я открыл дверь и с удивлением воззрился на унтерштурмфюрера Иоганна Шварцгубера собственной персоной. Шварцгубер руководил мужским сектором Биркенау.
– Подозреваю, вы уже слышали о Робе Хуббере? – начал он без предисловий.
– Сейчас пять утра, на мне даже штанов нет, но вы полагаете, что я уже должен быть в курсе новостей насчет ваших охранников?
– Я бы, конечно, не хотел распространения слухов, но подобное не утаишь, – продолжил Шварцгубер, не обращая внимания на мое недовольство.
– Что он сделал?
Я пытался предугадать, какую глупость сотворил Хуббер. В том, что это могла быть только дурость высшей категории, я не сомневался.
– Ничего, всего лишь застрелился. Представьте себе, этот идиот вздумал застрелиться.
Я был прав. Это была величайшая глупость, на которую Хуббер мог сподобиться.
– И я, черт возьми, зол. Это же уму непостижимо. И о чем он только думал? Ведь был на хорошем счету, скромен, очень требователен к себе. Не тщеславный, очень сдержанный парень, смышленый, исполнительный. С отличной характеристикой!
– Смышленость в его случае явно была лишней, – тихо пробормотал я.
– Что, простите?
– Я говорю, на кой черт вы мне об этом сообщаете, да еще в такую рань?
Он достал из кармана смятый конверт.
– Он оставил письмо, на нем ваше имя, гауптштурмфюрер фон Тилл.
Я оторопело уставился на конверт в руках Шварцгубера, не решаясь забрать его. Какого черта Хуббер вздумал оставлять мне предсмертные записки?
– Когда это произошло? – спросил я, по-прежнему не протягивая руку за письмом.
– На рассвете. Выстрел разбудил казарму. И ведь ничто не предвещало. Накануне приняли детский транспорт…
– Какой транспорт? – Я уставился на Шварцгубера.
– Вчера прибыл транспорт с детьми. Хуббер был в приемке. Думали, будут проблемы, знаете, дети… беспокойный народец, им не пригрозишь просто так, но на удивление все прошло гладко.
Он замолчал, пожал плечами. Я снова посмотрел на конверт в его руках. Что там? Покаяния? Проклятия? Я не желал читать ни того ни другого. Я вообще никогда не желал больше слышать об этом чертовом ублюдке, вздумавшем застрелиться после детского транспорта. Удавился бы тихо через месяц где-нибудь дома в увольнительной. В эти минуты я ненавидел Хуббера всей душой, понимая, что он умер уже давно – едва ступил на путь, который шел вразрез с его пониманием идеи, за которую стоило убивать. Выбрал добровольно и бездумно.
Шварцгубер вопросительно смотрел на меня, ожидая, когда я заберу конверт. Я взял его и тут же бросил на стол.
– Потом, – коротко проговорил я, будто мне нужно было оправдываться. – Сейчас нет времени читать глупости этого чокнутого. Прошу прощения, но мне нужно собираться.
– Да, конечно, оставлю вас.
Едва за ним закрылась дверь, я тут же схватил конверт, резко рванул его за край и судорожно вытащил надорванное письмо. У Хуббера не было вступления. Он бил наотмашь.
«Их было много, пятилетние, восьмилетние, десятилетние и даже трехлетки. У некоторых к рукам были привязаны тряпицы или деревянные дощечки, на которых матери успели нацарапать имена и фамилии. Видимо, чтобы мы могли записать их детей, а они могли найти их, когда все это закончится. Но мы не записали. Мы даже не прочитали. Зачем нужно знать имена тех, кого больше не назовут по имени? Не было даже селекции: кого там выбирать, одни бесполезные лишние рты. И врагами-то не назовешь, но как тогда оправдать уничтожение, если они не враги? Мне сказали, что скоро они повзрослеют и еврейская кровь в их жилах взбурлит и заставит показать истинное лицо. Поэтому и детей надо тоже… Но я ведь видел тех, с еврейской кровью, кому все-таки посчастливилось вырасти. Почему она в них не взбурлила и не заставила хотя бы дать отпор? Очевидно, в этой теории не все ладно.
А эти… что ж… то ли они все понимали, то ли просто предчувствовали, кто ж их разберет, они же дети, – сейчас плачут, через минуту смеются. Правда, эти только плакали, но не потому, что знали, куда их ведут, а потому, что есть хотели. Я подгонял детей, плачущих от голода. Мир, в котором дети плачут от голода, – это неправильный мир. Но мир, в котором детей, плачущих от голода, убивают… Такому
