погрешу против истины, если скажу: и двадцать четыре в минуту было, и все двадцать пять. Черт подери, даже многие из нас узнали точные цифры только после войны, а то ведь все больше приблизительно, округленно. Взять, к примеру, Олендорфа – не дурак, воспитан, интеллигент, эксперт в юриспруденции и экономике, профессор, между прочим. Его обвели вокруг пальца в Нюрнберге. В его деле был пробел длиною в год, и обвинитель от США спросил, чем же эксперт по внешнеторговым связям Министерства экономики занимался весь этот год. Олендорфу воспитание не позволило лгать. Признался, что был командиром айнзацгруппы D. “Значит, командиром айнзацгруппы D?” – заинтересовался американский капитан-лейтенант Харрис, еще до конца не осознавая, что за птица в его руках. “И сколько же на счету вашего отряда?” – спросил он обтекаемо. Я буквально вижу, как Олендорф пожимает плечами в полной уверенности, что его обвинителям и так все известно. И говорит: “Тысяч девяносто…” Он ошибся на две тысячи, что еще неплохо. Что такое две тысячи в той общей массе? Немудрено им потеряться.

Еще раз повторю, я не пытаюсь оправдаться. Жертвы здесь они, злодеи – мы. Это аксиома, и ныне я ее главный адепт. Но я бы побеседовал с таким евреем, который бы признал, что покорился и легко передал злодеям в управление свою жизнь. Найдите мне такого. Я попрошу объяснений. На что они рассчитывали? Самое банальное объяснение, которое приходит мне на ум, – извечное человеческое, когда никто не хочет жертвовать собой, а в итоге в жертву идут все. Они боялись пойти гигантской толпой на охранников, ведь первые ряды наверняка были бы расстреляны. Но потом понадобилось бы время перезарядить оружие… А никто не хотел быть в этих первых рядах павших. Все хотели быть в массе позади, за спинами других. Все надеялись, что обойдется и именно его не тронут. Перетопчутся, перетерпят, а там вновь дышать разрешат.

Или все было не так? Тогда дайте мне другое объяснение! Почему меньшинство, к тому же занятое войной на два фронта, с легкостью уничтожило большинство? Я должен был подумать про это раньше, когда в юности читал про Марлоу[25]. Почему тридцать дюжих голодных каннибалов не расправились с Марлоу и его командой в количестве четырех человек? Что за сдерживающее начало, что за обуздание, что за выдержка и дикая первобытная честь сдерживала тех каннибалов от того, чтобы наброситься на своих слабых белых хозяев и пожрать их посреди диких джунглей, которые бы навеки скрыли тайну этого обеда? Что ж… Нужно признать, что перед некоторыми вопросами пасуют все догадки, как верно подметил Марлоу, а потому они останутся среди тех тайн мироздания, которым так никогда и не доведется быть раскрытыми. Зато Марлоу с отчетливой ясностью понял другое: что дикие первобытные инстинкты таятся в глубине каждого человека, даже если он обряжен в элегантное европейское платье. Куда меня понесло, старого дурака, мысли путаются, не о том пишу, не о том! О другом надо: теперь мы пытаемся рассудить, кто виноват и в какой степени: одни подталкивали, другие делали, третьи умалчивали, четвертые покорялись, пятые попускали. Очевидно, повинны все, ибо в геенне огненной оказались все мы, прошедшие тот путь от ареста до газовой камеры. Кто-то прошел по центру этого пути, кто-то в сопровождении, а кто-то – наблюдая с обочин. И все мы обманулись: кто-то в своих ожиданиях, кто-то в своих идеалах, а кто-то в том, что есть человек.

Есть такая богиня в древнеиндийской мифологии – Дурга, о ней мне поведал один достопочтенный лагерный доктор. Ее призывают как для защиты чего-то славного, так и для… разрушения того, что мешает дальнейшему развитию. Вам кажется, это противоречие, но то весьма тонкий момент – не обязательно создавать что-то полезное, достаточно устранить то, что мешает созданию. Еще древние постигли эти взаимодействия, на которых стоит мироздание: не мешай злу, и оно свершится, не мешай созданию прекрасного, и оно родится. Эти взаимосвязи очевидны, но что-то из раза в раз заставляет нас забывать эти принципы и отходить от них в урон себе же. А потому сегодня вы намеренно отмахнетесь, решив, что вас это не касается, завтра согласитесь потерпеть, приняв, что так нужно, послезавтра начнете тонуть в тяготах и боли, а к выходным взвоете от ужаса, но кто уже обратит внимание на ваш вой возле расстрельного рва? Там все воют».

* * *

Укутанная в простыню как в саван, Бекки сидела ровно, словно ее вытянули по струне. Ее руки были спрятаны в белых складках ткани, спадавшей до пола и покрывавшей также и ноги до самых пят, я видел лишь заостренное лицо с застывшими глазами, устремленными в воспоминания, которых никогда не должно было быть у того славного, ласкового и доброго ребенка, какой я ее знал много лет назад.

– Поначалу было жаль мой дом, мою одежду, потом волосы, потом здоровье, а потом мне уже ничего не было жаль, я хотела только одного – есть. Я стала частью полосатого отупевшего скота, в которого нас всех и превратили. И так было все время, пока меня не перевели. Все время. Лишь однажды другое чувство на время перебило голод. Такое же одуряющее – страх. Это было как-то утром, мы не работали, было свободное время. И вдруг мы слышим свист и лагеркапо заорала, чтобы все немедленно возвращались в бараки. «Кроме евреек! Еврейкам выстроиться перед своими бараками в шеренги! Шевелитесь, суки!» Я не понимала, для чего нам велели выстроиться. Кто-то шепнул: «Селекция». Тогда я впервые увидела Таубе в деле. Это зверь. Он шел вместе с лагеркапо и надзирательницей Хассе вдоль шеренги и разглядывал нас, как кобыл на базаре. Хотя нет, хуже, кобыл похлопывают по шее, проверяют шерсть, зубы… А к нам он не прикасался из чувства отвращения. Он смотрел на нас как на червей в навозе, как на паразитов. Потом нам было велено раздеться и по одной выходить вперед. Мы по очереди делали шаг, Таубе кидал взгляд и кивал: либо направо, либо налево. Все мы там были одинаково истощены, разница в том, что у некоторых гнойники были свежие и воспаленные, а у других уже подсыхали. Так что никто не понимал, какая из сторон означала газовые камеры. Наконец настала моя очередь. У меня было очень расчесано все сзади: спина, поясница… Но спереди я выглядела не так уж и страшно, всего несколько царапин, на что я и уповала. Таубе лениво посмотрел на меня и кивнул направо. Управитель судеб Таубе… Все во мне оборвалось, к тому времени я была уверена, что правая сторона означала смерть. Ведь нас было