Вот так! «Добро» берет за ребро.

К нам из города приходили люди, просили: «Спасите нас от этого „Добра“!» И некоторым я без издевательства отвечал: «А как вы хотели? От „Добра“ добра не ищут! Забыли?…»

И в душах достойных, кто с первого дня в окопах и не бегал до тыла, начали понемногу всходить поганые семена этой войны.

– Не знаю, как быть… Я не за этим на танки с одним пулеметом ходил, – гасил темные свои глаза кавказец Архан.

– У нас тоже такие вот ополченцы заняли в городе милицейский отдел, – с сердцебиением начинал Синий. – Люди приносили еду, деньги, вещи. А они напились раз, утром пошли похмеляться: В соседнем дворе старики играют в лото. Одному в зубы дали, у второго деньги забрали. После кто-то пришел в отдел и от всех дворов передал: «Мы вас ночью сожжем!»

И в «Беркуте», и у Михалыча, и где-то еще сами возмущались «Добром»:

– Штурмануть их! Там и военных нет, поразбегутся, рожи помойные! Прижать их к ногтю.

Но другое дело, что будет, когда в городе кончится «Добро»?

– Придет зло! – опять верно предупреждал я.

– Самим, что ли, городом управлять? Кто научил бы… Пусть уж в Донецке решают. Им выше виднее, – сходились на одном бойцы с командирами.

И над городом, как черная туча, продолжало висеть «Добро».

А что на Украине?

Да там то же самое! Только не в меру хуже! Потому еще и стоим!

Какое уж там «Добро» у себя во дворе! Кому оно нынче, к черту, нужно?… За городом в поле стоит Абсолютное Зло! Вот куда нужно смотреть!

Итак. Хаос в тылу, прореха во фронте. Пытались растянуть на всю дыру роту Ольхона – те не поняли замысла, послали подальше. Пробовали воткнуть в окопы Михалыча с его полусотней – заупрямился вредный старик. Хотели всем составом отправить «Беркут» – у Севера свои атаманы в казачестве, дал только группу разведки. Тянули за уши кого-то еще – не вытянули, надорвались.

Не ожидая окончания спора, дала подмогу соседняя Луганская Республика. Дыру на фронте заткнули усиленной ротой «Лавина». У наших командиров солдат не нашлось.

А пока всё это вертится и выясняется, садится на шахте наша разведка. Мы заходим туда в два часа ночи, словно в пустыню – ни писка, ни взвизга. Молча ползем по лестнице вверх, в полной тьме, взмокшие, нервные, и только гремит под ногами железо.

Толкаем последнюю дверь, а оттуда из глубины:

– Кто идет?!

И предохранители: щелк, щелк!..

– «Беркут!» – шатнулись мы в сторону.

На этаже Алекс и Че Гевара.

– Ты знаешь, что это расстрел? – напоминает Алексу законы войны Орда.

Мы сидим в их каморке, пятеро на огромной шахте, допиваем остатки кофе из чайника. Ушла вся группа крымчан, а эти двое не подчинились приказу. Один командир, другой – его зам.

– Мы никуда не пойдем. Я пришел сюда за весь Крым. Потому что велики между нами счеты! – за что-то свое ненавидит Алекс укропов. – А с вами я в разведку ходил, – ставит он точку Орде.

– А я не крымчанин, – сидит у дверей хмурый, как ночь, Че Гевара. Щуплый, словно подросток, очкастый, будто интеллигент. – Я сам себе приказы выписываю.

Че Гевара. Про него позже рассказала женщина, дежурный вахтер «Комсомольца Донбасса»:

– Это кто это с вами?… Я ж его как облупленного знаю! Он в милиции раньше работал, а после на шахте. Здесь же, в местном забое. Это самая пьянь из пяти тысяч пьяных рабочих. У него здесь только два адреса прописки и было: слева от ворот за забором в канаве да городской вытрезвитель. А туда же!.. Трезвые не пошли. А этот автомат носит!

– Так он исправился! – заступались мы за него. – Он в Славянске был. У него три ранения… Больше не пьет!

– Ну, Бог милостив… – смутилась тогда вахтерша.

Так начались у нас эти бесконечные ночи на шахте. Два-три бойца из нашей разведки, Алекс да Че Гевара. В узкой каморке, с тремя деревянными лавками на компанию, остальные на стульях. С электрическим тэном и чайником, с игрой в дурака или в тысячу. Ночью никто не смотрел за фронтом: у нас были только дневные приборы слежения. И слышать ничего было нельзя: на этой высоте на таких басах играли ночные ветра, что я помню только постоянный рев в ушах.

А потом наступало утро. Мерзлое утро осени. Стояли над степью умирающие бесцветные звезды, дул все тот же холодный ветер, а вдоль дороги раскачивалась, как на балу, и пахла живой и мертвой водою полынь… Мы шли в полный рост по дороге, зная, откуда за нами следят. Шли, уставшие и равнодушные, обратно в пансионат, не оборачиваясь на фронт. Вчера или позавчера украинский снайпер убил на пограничном ставке местного рыбака. Тот ходил на озеро снимать сети и был-то один да при веслах – не перепутаешь с «сепаратистом».

Зачем убил? «Голодом они без крови сидят. Фашисты они! Потому и убивают за так. За людей нас не держат», – точно ответил Север.

Еще в одну из ночей нацисты из «Правого сектора» разнесли артиллерией «Пристань отчаяния». Кто-то из взвода Синего специально ездил туда посмотреть, но почему-то не добрался до места.

Кто скажет теперь, как же там «Пристань отчаяния»? Неужто ничего не осталось? Куда ж мы пойдем теперь после смерти? Пойдем собирать ракушки на берег безмолвия…

А пока мы идем по дороге, где слаще духов веет сухая полынь. У ворот шахты блокпост с бородатым лесным мужичьем – луганчанами и дончанами из «Лавины». Среди военных топчется с ведром и бидонами женщина – не старая, но уже и не молода. Сварила на дому, принесла сюда кашу, супы. «Ребята, одна просьба, – поправляет она на голове шерстяной платок, – посуду возвращайте. Вы у меня уже четвертые здесь. Я посуды не напасусь». Мужики бережно принимают у нее блюда: «Спасибо, родная!»

Рядом с блоком шахтенные казенные гаражи, открытые настежь для света. Как символ тщеты бытия валяется перед ними дохлая серая кошка. Внутри чего только нет кроме техники. Брошены наземь и волочатся за ногу размотанные кассеты магнитофонов – грошовый багаж прошедшего века. Пережила все века убогая мебель у стен. В углах разбитые чайники и стаканы. На столе журналы рекламы и маленький флаг Украины с рисунком: Янукович Витька над цифрой 2010 – годом, как стал президентом. «Сбежал он, ваш президент», – прохожу я мимо агитки.