против БМП укропского выходил, – негромко говорит рядом Синий, пока не слышит Японец. – Группу уходящую прикрывал. Они в сторону уходят, а он с автоматом встал в полный рост в чистом поле напротив брони. В ней аж опешили! Стоят на месте всем экипажем, не шелохнутся – мозг свой в порядок приводят. Вот торчат в поле друг против друга ополченец и БМП. И этот уже умирать вышел, ему все равно, и те ни вперед ни назад… Наконец ствол начал вниз опускаться. Остановился и замер. Всё. Сейчас ни пера от Японца не останется. А группа, что он прикрывал, обошла БМП и прямо в бочину ей с двух «шмелей» вдарила. Начисто всех сожгли.

Куда-то ушел уже Синий, пришли другие бойцы, рассказывает что-то еще бородатый Японец… «Не пьянь из Макеевки, – гляжу я на этих людей, – язык оторвется кого-то так назвать…»

Я стою с ними, с вином у большого огня, далеко-далеко от их военного мира.

Всё здесь не так… Это ведь не Чечня. Война только еще началась. Здесь люди другие – не уставшие от войны. Они еще полны ненависти, еще вспоминают, еще веселятся, еще радуются вчерашним победам… Еще не поняли, что солдатская доля – неволя: служи сто лет – не выслужишь и ста реп. Еще богатые. Еще не поняли, какие они богачи! Еще не завелась в карманах чахотка. И ломятся от закуски столы, и в стаканах не паршивый технический спирт – сотня сортов вина. Выбирай, капризничай! Еще всё у них на столах, не подмела дом война – с ней-то не наготовишь новых при – пасов.

Они говорят: «Донецк – военный город». А я был в нем и говорю: «Мирный!» По улицам ходят живые люди, и квартиры полны нажитого добра. Но война до дна сушит! До самого дна… Я попал в Чечню в шестой год войны, и в Грозный – в десятый год войны. Там ничего не было. Только дороги с трупами, а вдоль дорог – руины с окопами. А в домах – только голые стены. Даже деревянные рамы и косяки вырваны с корнем – пошли на костры. В Грозном в центре города целые улицы стояли без людей…

Они еще не поняли, вижу я наперед. Здесь никто не устал от войны. Здесь радуются победе и просто не поняли, что это только начало большой, длинной песни. Песни, допеть которую смогут лишь пули.

Комсомольцы Донбасса

Мы по замене оставляем позиции. Меняет отряд Ольхона – добровольцы с Сибири: Алтай, Кузбасс, Новосибирск, Томск…

– Я тоже из Красноярска, – стоит, автомат в землю, какой-то «ботаник» – длинный, худой, круглые дымчатые очки на переносице.

Называю район, а он вместо дома – одно мое бывшее место работы.

– Но там только три квартиры, – перечисляю я номера исправительных колоний.

– Так я в тех квартирах и сидел, – сразу равняет он нас в прошлой жизни. – Только зэком, – не проводя и в этом границы.

– А там все сидят. И те, кто работает, – соглашаюсь я с ним.

На «Пристани отчаяния» зачехляют пулеметы и грузят в машину свой хлам бойцы Синего. Теперь другие будут жить и тужить в нашем тереме, в холодной туманной гавани, на ледяных глухих берегах.

Бог найдет виноватого. Другие здесь спустятся в лодку Харона.

Уже сумерки на дворе, и из степи – черной щели между небом и землей – дует ветер. Солдаты глушат последнюю технику, и в тишине слышно, как хлопают двери кабин. Все, кого сменили в окопах, собрались в городском местном пансионате, недавно перешедшем в распоряжение «Беркута».

Вся группа Севера – восемь десятков бойцов. На первом этаже в обеденном зале свалены друг на друга мешки и боеприпасы, бушлаты и рюкзаки. Отдельными шеренгами стоят у столов минометы, тяжелые пулеметы, станковые гранатометы, сложены на брезент ПТУРы, «мухи», «шмели». На стволе АГС Синего висят мохнатые розовые наушники. Кто-то проходит мимо: «Лишь бы не голубые». В коридоре тусклые лампы, вдоль стен – ящики с крупой и тушенкой, и на них курят военные. На кухне две женщины в форме швыряют в чугунную ванну замерзшую рыбу.

Короткое построение в зале. В дверях оглядывает строй заместитель командира Родник, с сумерками в глубоко посаженных глазах, с черно-белой бородой по обводу лица. Знает все болезни отряда: «Я уже чую душок!.. Так вот, можете себе в жопу бутылки забить!.. Я одному ногу здесь уже прострелил».

Уже собирают ночной караул, и за столом у парадного пишет наряды Хомяк. Мимо, как вынутый из воды, мотается по этажам уставший ком – взвода Роща – крайний за новоселье. Ночью мы спим в комнатах на двух человек; кому не выпало номеров, лежат на полу в холле на коврах и матрасах.

Утром Роща уводит разведку. Мы идем по осенней пустой дороге, засыпанной гнилым орехом и листьями. Пансионат – последняя пятиэтажка на окраине города. Дальше улочка дачных домов, угольная шахта «Комсомолец Донбасса», окопы, а там и укропы. Весь путь-то до первых траншей всего лишь десяток минут.

Шахта безлюдствует с лета, и здесь небывалая тишина. Стоит вхолостую железо, а из полутора тысяч трудяг осталось двенадцать: мастер-фломастер, кочегар-перегар и компания… По коридорам и лестницам ходят с оружием ополченцы. Шахта занята каким-то отрядом из Крыма, добровольцами-россиянами. Дальше в окопах под самым забором другие из местных, стрелковцы – остатки какого-то батальона еще с обороны Славянска. Всех сил на шахте – полсотни штыков. Плюс мы – группа Севера, – рота Ольхона по линии фронта да плюс в городе какой-то Михалыч со своей полусотней.

Против нас за полем две тысячи Национальной гвардии и столько же солдат ВСУ, плюс «грады», и танки, и вся бронетехника… Да хоть еще столько же – нам плевать. Победа зависит от доблести легионов.

Находка, чертов разведчик, пока торчал здесь на прошлой неделе, выдумал план нападения на врага, где одним из пунктов стояло: «Подойти на бросок гранаты и закидать…» Это притом что до нациков два километра по голому полю нейтралки. А их там как мух осенью… А никого не смутило! Последний пункт сообщал: «Захватить технику и на ней отступать». Затея была принята на ура. Находке не хватило лишь времени.

Высоко над землей мы с разной оптикой сидим в стволе шахты, на верхних ее этажах. Вокруг бетон и железо, и со всех дыр бьют в лицо и затылок ледяные ветра. Но открыты для наблюдения вражеские дела. Перед нами