Повариха Алена. Тоже была на Грабском. Никогда не подумаешь… Молодая, милая, добродушная, всегда улыбается. Всегда подаст на раздаче тарелку:

– Огурчики не забудь. Кушай на здоровье. Приятного аппетита!

– Спасибо, Алена!

– Для вас старалась.

А про нее ополченцы:

– Это здесь она одуванчик!.. Ты бы видел, как она укропов резала! Сначала травила их спиртом, а потом резала. Целые блокпосты вырезала! Придут с подружкой на блок, полюбуются, на вечер с бойцами договорятся, а вечером принесет она пойла отравленного и льет им, пока не попадают. А потом сонных режет…

И вот ты стоишь на раздаче и снова берешь у Алены из рук полную чашку, с огурчиками и помидорчиками, и слышишь от нее ласковое: «Свежей засолки», и кажется, что всё это бред. А у тебя за спиною вдруг снова чей-нибудь шепоток: «Ножом резала!»

Старый ополченец привел в отряд свою дочь – девочка двадцати лет, дома годовалая дочь.

– Делайте снайпера, – назначил ее Север в разведку.

– Из бабы? – чуть не плюнул Орда.

– Аня. Иволга я, – стоит она, красная от такого приема.

Иволге дали в руки винтовку, на день засуну – ли под забором в траву, вечером вынули и, сказав, что толку не будет, отправили «поболтать» на кухню к Алене, где она потерялась в кастрюлях на несколько дней.

И вот в обед подлетает к Орде:

– Не буду со шваброй ходить! Давай мне винтовку!

– Тьфу ты, ведьма! – чуть не подавился картошкой старик. – Иди пока!..

– Это хорошо, что не хочет со шваброй, – говорю я, как Аня ушла. – Может, толк будет.

– Много с баб толку… – знает Орда. – Верну ей винтовку.

Мы с Земом возвращаемся из разведки на шахте. Идем рано утром по светлой дороге, взбивая ботинками пыль. Этой осенью Донбасс почти не видел дождей. Стояли сухими дороги, степи и города. Не гнили в окопах ноги и не разваливалась, раскиснув от грязи, крепкая армейская обувь… Мы идем по пыльной дороге, а навстречу летит по красному небу пушечное ядро солнца. И, пробитые солнцем, текут в Россию красные облака.

– Ангара, и так же было в Чечне? – шагает Зем рядом, прямой и плечистый, с отстающей тенью на высохшей красной земле. И я завидую этой юности, которой еще шагать и шагать по новым дорогам. Для которой еще не текли рекою года.

– Другая война. – иду я, окрашенный солнцем, вслед уходящим домой облакам. – Меньше огня, но больше ненависти друг к другу. Здесь никогда не было такого ожесточения, и, даст бог, не будет. Там – всюду передовая, партизанщина без линии фронта. Здесь – четко поделено, чья земля. И никто друг к другу не ходит в гости. Практически никаких ДРГ – ни наших, ни их. А там, что ни ночь, жди с ножами гостей. Часовой зазевался – отрезали голову. Идешь или едешь – жди фугас с обочины. Днем не зевай в центре города, а ночью вообще дальше окопа не суйся. А здесь никто не бродит вместо луны. Хотя взбесившиеся начальники и тут и там шлют друг к другу своих диверсантов. А бойцы обеих сторон часто идут на саботаж. И это хорошо. Здесь – не в Чечне. Здесь русские не хотят убивать друг друга. Русские не хотят убивать друг друга! Назло всем тварям из Киева и Вашингтона… А артиллерия – это другая песня. Это ведь не ножом резать идти.

Так понемногу дожили мы до Дня разведки. Вечером я захожу в комнату Карабаха – возил сюда из Сочи продукты, да так незаметно у нас и остался, став зампотылом. «Обратно туда не хочу!» – вспоминает он прежнюю жизнь. Старый казак, в апреле месяце еще с нагайкой выходил на блокпосты против «Правого сектора». У Карабаха все командиры – Север и его заместитель Родник. Про этого ничего не знаю.

Я зашел спросить про сухпай: завтра в разведку.

– Садись! – сразу командует Север и тянет мне стопку.

Все уже пьяные. На столе открытый коньяк, колбаса, «синенькие» (маринованные баклажаны).

– Мне ничего не нужно, – сидит рядом со мной командир, и я впервые вижу его без папахи. Вижу, как обнажили ему голову годы. – Ты про ребят моих напиши. Про живых и убитых. Информацию тебе нужно? Про каждого расскажу. Вот фото, смотри, – достает он сотовый телефон. – За каждым фото – история! Напиши про отряд «Север». И помни: что бы там ни случилось у Сочи, как бы он ни просил вас вернуть, мы никого не сдадим. Надо будет – штурманем Макеевку!

Есть у меня такой Абдулла, – развивает свою тему Север. – Он графоман, но других больше нет. И он сумасшедший. Говорю ему, как тебе: «Ты напиши историю „Севера“. Меня туда и не нужно, можешь и имени моего не писать. Про ребят на – пиши.» Ну, что-то начал писать. Была у нас одна операция…

И он долго рассказывает, рисует ее на бумаге, ту операцию. Вышли к ночи двадцать бойцов на роту укропов с техникой на берегу ставка, запросили свою артиллерию и всю ночь сидели у них под носом в камышах, ждали огня. И, не дождавшись, утром ушли.

– Говорю Роднику: «Глянь-ка ты в его записи.» Чего ты там прочитал? – поворачивается к заместителю Север.

Родник кривою рукой разливает коньяк.

– У, – качает он головой, – я наизусть помню. «Ходили мы ночью по полю. Нашли в нем укропов. Подошли. Посмотрели. Обоссались и ушли».

– Я сказал Абдулле: «Не пиши больше про „Север“!» – показывает командир здоровый кулак.

Закончился праздник, и мы прощаемся у порога. Крепко обнимаемся с Севером.

– Я рад, что ты с нами! – держит он руку.

В отряде «Добро» спятил боец. Напился, заперся в доме и стреляет из окон. Набежало народу из комендатуры, из «Добра», из «Лавины» – человек шестьдесят. Штурмуют дом всей толпой, а у того только пистолет Макарова. Убил из него ополченца, другого ранил. Отбил первый штурм полной победой. Бросились на него второй раз. Убил еще одного, ранил двоих. Снова захлебнулась атака. Сидят по улице, постреливают из-за углов.

На шум подъехал Японец. Походил, посмотрел, говорит командиру штурмовиков:

– Открой мой багажник, там найдешь то, что нужно.

Из багажника вынули огнемет «Шмель». Япон прицелился… И в окошко… Дом ахнул из всех щелей.

Оборачивается:

– Ну, шо вы там? Еще кипятите? А мы уже жарим! Ходи сюды, говно выносить.

Вечером мы сидим в его комнате, курим сигареты «Смерть танкиста».