Я стиснула зубы. Антуан тоже. Зубы я стиснула не из-за себя, из-за него. Все время так. Ничего не могу с собой поделать. Это что-то генетическое: мне больно, потому что я чувствую, что больно ему. А мне самой разве не бьет по нервам, что мама такое говорит? Как будто мы с Антуаном виноваты в том, что наша семья пошла трещинами. Как будто мы, братья и сестра, поссорились. Как будто речь о ревности или злопамятности. О том, кто любимчик, а кто как не родной. Обычное дело между братьями и сестрами. Как будто все это не про отношения Поля с родителями. В первую очередь с отцом. С каких пор у матери в голове все так сместилось? С каких пор разрыв Поля с папой, из-за которого собираться всем вместе в этом доме стало немыслимо, превратился в несовместимость характеров, мнений, или что там мать себе навыдумывала, между братьями и сестрой? Но может, я домысливаю. Может, она так расчувствовалась, что неудачно выразилась.

Антуан послушно сел. Мать молча смотрела на нас. Можно подумать, хотела насмотреться впрок. Как будто эта сцена никогда больше не повторится. Но ведь папа умер. И именно поэтому, “благодаря” этому мы наконец собрались все. И теперь ничто не мешает этому повториться. Наоборот: мама теперь будет жить одна, в это трудно поверить, не могу представить ее в обычной жизни без папы, надо будет, наверное, со временем придумать что-то другое, продать дом, устроить ее в какой-нибудь пансионат, там у нее будет с кем поговорить, и медицинская помощь в случае чего, но пока нам с Антуаном придется навещать ее вдвое чаще. И даже Полю, если он соберется. Если у него будет время. Но с ним вечно одно и то же, его время имеет не такую ценность, как наше, я сама иногда это допускаю, уж не говоря о маме, она всегда боялась ему “надоедать”, все время оправдывала его отсутствие, твердила: “Его тоже нужно понять. Он так занят”.

Я протянула матери чашку чаю. Она взяла ее с трудом, руки дрожали. Я сказала себе: “Это печаль, боль”. Я тоже чувствовала себя слабой, опустошенной, даже плакать не могла. Никто по-настоящему не может понять, насколько мы обескровлены, без сил, без чувств, когда умирают те, кого мы любим. Есть минуты, когда вопли и рыдания – вещь недостижимая. Требует слишком много энергии.

Ее руки вдруг разжались. Я видела, словно в замедленной съемке, как чашка падает, разбивается об стол. Кипяток пролился на маму, но она не сдвинулась ни на миллиметр. Даже не отшатнулась инстинктивно. Только сдавленно застонала.

– Мама, ты как? Ты обожглась? – Антуан бросился к ней. – Принести биафин?

Но мать молчала. Вид у нее был растерянный. Одурелый. Отсутствующий. Я решила, что от смущения. Что она сердится на себя за неуклюжесть. Это было так на нее непохоже.

– Мама? С тобой все в порядке?

Мало-помалу она вроде бы пришла в себя. Да, все в порядке, чашку уронила.

– Да уж, мы видели. Мы все тут были, – не отставал Антуан. – Не обожглась?

– Ой, о чем ты, – возразила она, показывая на свой старый халат. – Эта штуковина такая толстая. Уродский, но очень практичный. Ему уже лет двадцать, знаешь ли. И не такое видел.

Я встала взять в буфете другую чашку. Антуан, присев на корточки у ног матери, собирал осколки и бросал их в мусорное ведро.

– Не выбрасывай, – остановила она его. – Может, отец склеит.

Мы озадаченно переглянулись. Все, включая Стефана – он только что вошел, чистенький, причесанный, уже готовый. Черные брюки, темная рубашка. Пиджак от костюма ждет в прихожей.

– Мама?

– Что?

– Ты уверена, что с тобой все в порядке?

Она помотала головой. Словно отряхнулась. Конечно, не в порядке. Мужа хоронят, да и время идет, пора всем собираться.

Кухня понемногу опустела. Я попросила Стефана подняться и проверить, готовы ли дети, правильно ли оделись, нашли ли все, что нужно. Он явно удивился. Чуть ли не оскорбился. Как всегда, если я прошу о чем-то, что выходит за рамки его домашних обязанностей. Которые сводятся к тому, что он иногда готовит, ведь мужчины сейчас считают, что готовить круто, и закупает продукты, но только не те, за какими надо идти в супермаркет, а значит, озаботиться всякими мелочами – этими ужасными хозтоварами или средствами гигиены, пошлыми пакетами молока, заморозкой или коробками хлопьев, заурядными упаковками макарон или обычным рисом, унылыми заводскими йогуртами… До такого он не опускается. Нет. Месье копит силы для винного погреба, мясной лавки, торговца рыбой или блюдами на заказ, сыром, азиатскими специями. Да и то если только решил, что готовить будет он. То есть если у нас гости. Тогда все похвалы достанутся ему, затем он все это и затеял, говорила я себе. Или иногда на выходных или в отпуске, если на него вдруг находит стих, причем предусмотреть это невозможно. И тогда он не обращает внимания на цены, притом что весь год сокрушается, сколько денег я трачу на еду. Все-таки черт-те что, сколько бабла вылетает. А мне не приходило в голову зайти в другой магазин, сравнить, попробовать других производителей? А за скидками я внимательно слежу?

Антуан поднялся наверх, в душ, Поль вышел выкурить первую за день сигарету, не обращая внимания на мамино неодобрение – она беспокоилась за его легкие. Он закрыл за собой стеклянную дверь, и мы смотрели, как он прикуривает, потом затягивается, глядя на небо.

– С другой стороны, что ты хочешь? – вздохнула мама. – У него не жизнь, а сплошной стресс. Каждый справляется, как может. Да и можно ли его себе представить с этой электронной штукой, пахнущей сахарной ватой, как у брата? Да и они, похоже, не так уж полезны. Я тут читала в интернете. А ты знаешь, что у меня теперь есть планшет? Твой брат мне подарил.

– Антуан? Да ну? Он мне не сказал.

– Не Антуан. Поль.

– Что?

Мама отхлебнула чай. Поставила чашку с отсутствующим видом. Словно жалела, что проговорилась.

– Но… Ты умеешь им пользоваться? – спросила я. – Он тебе объяснил, как и что?

– Конечно. А ты как думаешь?

– И когда это было?

Теперь вид у нее был раздраженный. Я прекрасно видела, что ей хочется поскорее свернуть разговор.

– Не помню уже… – выдохнула она. – Когда-то недавно, когда сюда приезжал.

– То есть как сюда? Он в последние месяцы сюда приезжал?

– Да. Заезжал ко мне пару раз, когда отец был в больнице. Почему ты на меня так смотришь?

Она нервно задрала рукав, взглянула на часы. Руки у нее худые, все в старческих пятнах. Кожа кажется слишком тонкой, не защищает вены, те проступают голубоватой сеткой. Она спешно допила