Шрифт:
Закладка:
– Слушай, если ты так тащишься от этих “народных” кварталов, ни в коем случае там не селись. Потому что шуты гороховые вроде нас их уничтожают. Это, знаешь ли, называется джентрификация. Из-за нас всем этим людям рано или поздно придется оттуда сваливать. А если даже они останутся, думаешь, они придут в восторг, когда у них внизу вместо их “Всё за десять евро” поселится пара винных погребов, три сыродела, с десяток овощных лавок “био” да два “бистрономических” рестика? Как ты думаешь, нравится им стильная отделка обновленных кабаков, где им больше не рады, а кофе по три евро? Нет, правда, даже не думай. А главное, в итоге мы приткнем наших отпрысков в частную школу, чтобы они точно не соприкасались с детьми тех, кто придает этому твоему долбаному кварталу “народный дух”. Главное, все это только чтобы тешить себя мыслью, что живем мы в районе, который “варится в собственном соку”, и не слишком “обуржуазились”, хоть и общаемся в конечном счете только с себе подобными.
Она удивилась, как я могу говорить “мы”. Она-то ладно, наверное. Но ведь я вышел как раз из народной среды.
– Возможно, – ответил я, – но, учитывая, сколько я учился, сколько зарабатываю бабла и какой образ жизни веду, было бы нечестно утверждать, что я до сих пор “народ”. Пускай Поль развлекается этой херней. И вообще, это смахивает на то, как денежные мешки одеваются под бомжей. По-моему, неприлично притворяться беднее, чем ты есть.
Да, я вспомнил про это все, про квартиру, совместную жизнь, про нас, семейную пару, и почувствовал, что впадаю в панику. Что я, мудила, натворил? Во что я вляпался? Как притормозить? Как дать задний ход? Что там по правилам положено? Позвонить агенту по недвижимости и сказать, что мы передумали? Больше не платить? Порвать? Да, вот так я и сделаю. Порву с Сарой. Конечно, когда пройдет первый шок, придется ее урезонивать, успокаивать, утешать. Но ведь так для всех будет лучше, правда? Для нее. Для меня. На кой черт жить во лжи и безразличии? И для ребенка будет лучше. В конце концов, не он первый, не он последний – будет жить неделю с отцом, неделю с матерью. Он не один такой, для кого родители никогда не были семейной парой. Сейчас такое случается все чаще. Лучше счастливые родители, живущие врозь, чем несчастные, живущие вместе. Все так говорят. В любом случае ни одна модель не гарантирует счастья или душевного равновесия. Ни одна себя не оправдала. Формула “папа, мама и все под одной крышей” производит не меньший набор неврозов, ран и озлобленности. Поглядеть хоть на нас – на родителей, брата, сестру и меня самого. Да и то, бывает хуже. Сильно, сильно хуже.
Я закрыл глаза. Попробовал успокоиться. Я и сам понимал, что слетел с катушек. Что это на меня нашло? Алкоголь, наверное. Смерть папы. Лиз. Я зарылся под перину, в детстве я всегда так делал. И долго не умел засыпать иначе. Даже когда уже подрос. Мама тогда беспокоилась, удивлялась, как я не задыхаюсь, твердила, что спать в жаре вредно; впрочем, они с отцом всегда на ночь отключали отопление, даже в разгар зимы. Когда она мне все это выкатывала, я глядел на нее чуть ли не с насмешкой.
– Чему ты там улыбаешься? – спрашивала она.
– Ну… Эти твои советы насчет сна… В общем… Ты же сама плохо спишь…
– У меня совсем другое дело. У меня забот полно. Я беспокоюсь. Вот будут у тебя свои дети, тогда поймешь. Сам увидишь. Одни волнения. Все время. Даже ночью. Даже во сне. Впрочем, спать по-настоящему совсем перестаешь. И нет этому конца. Даже теперь, когда вы выросли. Даже когда уедете отсюда и я вам буду уже не нужна. Я все равно буду беспокоиться. Понимаешь, потому что вы – мои дети. Что бы вы ни делали, для меня вы останетесь детьми.
Я сам не заметил, как провалился в сон.
Акт второй
День второй
Сцена первая
Клер
Поль спустился около восьми. Глаза красные, заплывшие. Лицо опухшее. Влажные волосы прилизаны. Вообще никакой. Чтобы вернуть ему человеческий вид, душа не хватило.
– Ты поспал хоть немножко? – спросила я.
Он скривился и показал на пустую бутылку, которую принес: за ночь прикончил ее в одиночку у себя в спальне.
Я смотрела, как он опускает ее в бак для стекла, целует моих детей, потом протягивает руку Стефану. Тот ее пожал, но тут же встал и поставил свою тарелку и чашку в посудомоечную машину.
– Ладно, пойду в душ схожу.
Он всегда так делал, когда на горизонте появлялся Поль, все время его избегал.
“Не знаю, мне с ним неловко, – признался он однажды. – Он как-то… слишком грузит. Как будто не может побыть хоть минутку нормальным. Поговорить о чем-то обычном. И потом, он, кажется, считает меня мудаком. Да и вообще всех считает мудаками”.
Стефан скрылся на лестнице и тяжело поднялся наверх. Дерево вопило как резаное. Как будто вот-вот провалится. На миг я представила, как мой муж летит вниз и исчезает под обломками.
– А братик спит еще? – спросил Поль.
– Нет. На пробежку пошел. Чтобы расслабиться и вывести токсины.
– На пробежку? Пффф… Я от одного этого слова уже устаю.
– Ну, тебе бы, наверное, тоже не помешало. Ты в последнее время слегка раздобрел.
Поль изобразил глубочайшее возмущение. Ухватил пальцами валик жира на талии, повернулся к моим детям и призвал их в свидетели. Как они считают? Их старый дядюшка-педик еще ничего? Эмма явно смутилась. В ее лексиконе слово “педик” было табу. Саша, казалось, колебался. Можно ему улыбнуться? И обязательно ли отвечать? Я избавила их от неловкости, отослала одеваться. Одежда у кровати. Я почувствовала, как они напряглись. Мне вдруг стало их очень жалко. Такие грустные. Потерянные. Тревожатся, что их ждет днем. Боятся отпевания, речей. Боятся увидеть гроб. И смотреть, как его опускают в яму. Боятся горстей земли. Это их первые похороны. И они так любили моих родителей. Даже больше, чем родителей Стефана. Однажды я сказала об этом Полю, и тот глаза вытаращил. Он пару раз пересекался с моим свекром и свекровью, они ему показались душевными, открытыми, дружелюбными людьми. К тому же они образованные, интересуются литературой, музыкой, кино, театром. Конечно, они ему понравились. Непонятно, откуда у них такой сын, как мой муж.
– Возможно, – возразила я. – Но главное, эти люди больше
