– Но не знаю, надолго ли у нас с его матерью. Ну, не то чтобы мы это планировали. Попытаемся, но ты же знаешь, как бывает…

Нет, со мной что-то не так. Зачем я ей это все вывалил? Сигнал подал? Типа: если ты захочешь, я свободен. Я твой. Только позови. Отличный план, правда? С будущим младенцем на руках. Только этого тебе не хватало, конечно.

– А ты как? – спросил я. – Все хорошо? Как работа? Семья?

Она кивнула, но больше ничего не успела сказать. Двери церкви открылись, и все потянулись внутрь. После я ее не видел. На выходе нас с матерью, братом и сестрой перехватила родня, бывшие коллеги, соседи. Наверное, ушла незаметно, решила, что так надо, ведь в приглашении было сказано, что погребение состоится в узком кругу близких. Это не значило ровным счетом ничего. Каждый волен был это толковать по-своему. Так или иначе, она сочла, что не входит в этот круг.

Чуть позже она прислала мне эсэмэску. Писала, что отпевание ее растрогало, что все ее мысли со мной, желает нам всем “сил и нежности”. Я перечитал сообщение несколько раз. Как будто в нем мог быть скрытый смысл. Оно было трогательное, хотя отпевание, нет, уж простите, таковым не было. Противно было слушать подлеца священника, как он говорил об отце, которого в глаза не видел. Противно было слушать, что он несет. Я сам себе был противен, потому что мне не хватило сил встать перед всеми и сказать пару слов о папе. Противна Клер, всего-то прочитавшая три невразумительных стихотворения. А больше всего противен Поль, запустивший Барбару[13]. Голос певицы раздался без всяких предисловий, но я сразу понял, что это его просьба. Чья ж еще? И конечно, надо было ему выбрать “Нант”. Песню, где она слишком поздно приходит к постели отца, с которым порвала. Я не выдержал, вышел из церкви. Нет, ну какая же мразь. Песня эта о невозможности прощения, но достаточно хоть чуть-чуть интересоваться Барбарой, чтобы понять подтекст. Это вроде “Черного орла”. Отец же ее изнасиловал, мать вашу! Каким же уродом надо быть, чтобы притворяться, будто он, Поль, про это не знает? Что он сказать-то хотел? Строит из себя “я простил отца, но было слишком поздно”, притом что прощать было нечего. Это ему надо прощения просить. За свои говенные фильмы. За идиотские пьесы. За долбаные интервью. И вишенка на торте – он как бы косвенно сравнил отца с отцом Барбары. С тем, кто изнасиловал собственную дочь. Я вообще ее всегда на дух не переносил. В детстве, дома, это была пытка. Весь этот музон для старичья, который слушали Поль и Клер. Как будто припозднились лет на тридцать. Лео Ферре. Брель. Жан Ферра. Жан Ферра… Ну и мудянка! Я даже Брассенса терпеть не мог. Врубал “Нирвану” на полную мощность, чтобы заглушить это все.

Я смирно дождался, чтобы все разошлись. Смирно дождался, чтобы машина Стефана с детьми выехала с парковки. Чтобы мама уселась в папин “пежо”, пока Поль курит последнюю сигарету. Чтобы Клер уселась справа от меня в моей тачке. Сказал ей: я на секунду, сейчас вернусь. Вышел. Зашагал прямо к Полю, который затаптывал окурок. И заехал ему кулаком по морде. Он вскрикнул, закрыл лицо руками. В машине закричала мама. Душераздирающе. По-звериному. Отчаяние в чистом виде. А Клер бросилась к брату. Отвела его руки от лица. Из носа текла кровь. Рот кривился от боли. Она достала из сумки платки, вытерла его, как могла, как сестра в его последнем фильме. Поделом ему. Кровь все равно текла. Она велела Полю прижать к носу бумажный платок и никуда не уходить, она сейчас придет. Я видел, как она побежала в аптеку. Поль в упор смотрел на меня. На губах у него заиграла страдальческая улыбка.

– Отвел душу, да? – бросил он, стоя с запрокинутой головой. – Ладно. Видимо, я заслужил.

– Ты заслужил чего похуже, – ответил я.

Потом сел в “ауди” и нажал на газ.

На кладбище они приехали через десять минут после меня. Клер вела маму под руку. Поль шагал чуть позади, из ноздри торчала ватка с перекисью водорода. Нос уже слегка посинел.

– Надеюсь, ты его не сломал, – сказала мама. – Что это на тебя нашло?

– Черт, мама. Фак! Всё эта песня. “Нант”. Это было невыносимо.

– Но… но это же отец!

– Что?

– Это отец попросил, чтобы ее включили.

Она взяла меня под руку. Поль взял за руку Клер. И мы двинулись по кладбищу, держась друг за друга, все вместе. Никто больше ни словом не обмолвился про этот эпизод. Мы смотрели, как кладбищенские рабочие опускают гроб в могилу, потом накрывают его десятком роз и несколькими горстями земли. И тут я постепенно понял, что означает выбор отцом для своих похорон этой песни. Тем более что он тоже особо не любил Барбару. Это было единственное его указание, и относилось оно к Полю. Опять к Полю. Или мама лгала, защищая его, что одно и то же.

Я встал рядом с Клер у раковины. Она дала мне полотенце. Я стал вытирать посуду. Поль выстроился справа от меня. Я передавал ему сухую посуду, а он убирал ее на место, в буфет. Довольно быстро у нас образовалась цепь. Клер мыла. Я вытирал. Поль убирал.

– Нет, ты погляди на них, – сказала мама Саше. – Забавно. В точности как когда они были маленькие. Но вы чего, есть же посудомоечная машина.

Клер застыла с тарелкой в руке. Потом прыснула. Она про машину и не подумала. Даже не вспомнила. Но все-таки стала мыть дальше. Мы с Полем тоже принялись за работу. Как в детстве. Папа смотрел телевизор. Мама смахивала со стола крошки и протирала его губкой. Я обожал эти моменты. Потому что мы все были вместе. И нам было хорошо. Я бы отдал все на свете, чтобы вернуть такие минуты.

Стефан с детьми отбыл около шести часов вечера. Завтра им на работу и в школу. Возможно, Эмма и Саша проведут выходные у его матери, уточнил Стефан, это будет зависеть от их расписания. Много ли зададут уроков. Пригласят ли их к приятелям. Ведь жизнь продолжается, несмотря ни на что.

– Да, – отозвалась мама. – Это хорошо, жизнь должна продолжаться. Они юные. Их дед был старый. Это в порядке вещей.

Я подумал: а насколько она включает себя в то, что сказала? Для нее тоже жизнь будет продолжаться? Или она только будет наблюдать ее у других? А потом я опомнился. Жизнь матери не сводится к отцу. И к