Шрифт:
Закладка:
“Жизнь продолжается, и это хорошо”. То же самое мне написала Сара несколько часов назад. И добавила: “Уж теперь-то ты должен сказать матери”. В последние недели она раз сто пыталась меня подвигнуть сообщить родителям великую новость, пусть даже отец уже не особо соображал, что происходит вокруг.
– Им будет как бальзам на сердце – узнать, что мы ждем ребенка, – твердила она. – И матери твоей это поможет воспрять духом. Против смерти и болезни есть только одно лекарство – жизнь.
А я все не мог решиться. Вся эта муть про великий жизненный цикл, великий круговорот, один угасает, другой пробуждается, смерть и жизнь в едином течении, радости и горести, рождение и траур – все это не укладывается у меня в голове. Сообщать родителям в таких обстоятельствах, что я скоро стану отцом, казалось мне непристойным. Это как принизить значение того, что свершается. Это как тянуть одеяло на себя. Привлекать к себе внимание. Мне это казалось отвратительным. И до сих пор так кажется, даже сейчас, когда отец “покоится под розами”[14], как пела эта. К тому же теперь спешить некуда. Я жду ребенка, и еще два-три месяца буду ждать. А потом я вспомнил о Лиз. Вдруг она встретит маму и скажет ей? Да. Я так и вижу, как она остановится поболтать с матерью в булочной в центре, коснется ее руки и выпалит со слезами на глазах: “Но вы должны радоваться, у Антуана скоро родится малыш, новый член семьи, это жизнь, надежда, радость, это вас утешит”.
Клер протянула мне последний бокал. Я вытер его и передал Полю. Все это время мама не сводила с нас глаз. Я сел рядом и шепнул ей на ухо:
– Знаешь, я скоро стану папой.
Больше я ничего не сказал. Ни про Сару, ни про сомнения, одолевавшие меня при мысли, что я съедусь с ней, создам с ней семью, ввяжусь в это все по полной. Я свою мать знаю. Едва утихнет первая радость, как она начнет с ума сходить из-за меня и из-за этого ребенка, который, возможно, никогда не будет расти с обоими родителями, или будет, но недолго.
На ее лице появилась слабая улыбка.
– Это хорошо. – Она взяла меня за руку. – Это хорошо. Надеюсь, я буду еще здесь и его увижу…
– Мама! – возмущенно вскричала Клер. – Что ты такое говоришь? Конечно, ты будешь здесь и его увидишь. И еще много чего другого. Ты совершенно здорова. И ты нам всем нужна здесь. Нужна мне. Нужна моим детям.
– Ты даже Полю нужна, – сделал я неуклюжую попытку слегка снизить накал драмы.
– Ой, да ладно… Вы все уже взрослые. А у детей найдется занятие получше, чем волноваться о старухе вроде меня.
Никто из нас не стал ей говорить, что не так уж она и стара. А по нынешним временам даже и вовсе не стара. Мы знали, что это напрасный труд. Знали эту песню. Родители уже давно считали себя стариками. С тех пор как папа вышел на пенсию, с тех пор как у них появились внуки, они вошли в эту роль, сократили поле деятельности, пересмотрели свои привычки в еде и одежде, свой ритм жизни, обеденные часы. Я от этого офигевал. Тогда я еще жил дома, по крайней мере наездами, и мне казалось, что это дом престарелых. Я не сразу понял, что они давно этого ждали. И ждали с нетерпением. Для них это означало заслуженный отдых. После той жизни, что они вели, оба мечтали только об одном – замедлиться, отдохнуть. И чтобы к ним больше никто не прикапывался. Имели полное право. Кто их за это упрекнет?
Мама закрыла глаза:
– Думаю, я вздремну.
– Может, тебе будет лучше в кровати?
– Нет-нет, мне хорошо здесь. С вами. Вы можете болтать, мне не мешает. Наоборот, убаюкивает.
Я увидел себя ребенком, на этом самом диване. Я всегда оттягивал момент, когда пора было идти спать. Обожал засыпать под бормотание телевизора, короткие реплики родителей, болтовню Поля и Клер – им разрешалось ложиться позже, чем мне, потому что они старше, и меня это жутко бесило. Я обожал тихонько засыпать среди тех, кого люблю. Чувствовал себя защищенным. На своем месте.
– Так что, у тебя от нас секретики? – сказала Клер. – Когда это случится? И когда ты намерен познакомить нас с Сарой? Одновременно с младенцем?
– Так, ладно… мои поздравления, пожалуй, – добавил Поль, и в этом был он весь, со своим слегка помятым костюмом циника, этой своей манерой говорить намеками, все от себя отодвигать подальше, напоминать каждой фразой, каждым словечком, кто он такой, как он смотрит на вещи, отцовство для него пустой звук, супружество тоже, про любовь вообще речи нет, семья идет нафиг. Да и работа и родина, если на то пошло.
Он потрогал свой нос, приобретавший постепенно фиолетовый оттенок, словно бессознательно боялся, что я ему опять заеду. В эту минуту мама захрапела. Мы молча смотрели на нее. Она спала уже крепко, бледная, худая, с заострившимися чертами даже во сне. Клер знаком велела нам подняться и показала на дверь в сад:
– Ей надо отдохнуть. Если мы тут будем сидеть, мы ее разбудим.
Мы вышли на террасу. Вечерело, но было еще тепло. Лето в этом году затянулось, захватило даже октябрь. Чуть раньше, под вечер, я отпустил шуточку про великую пользу кондиционеров, и Эмме это совсем не понравилось. Она была из тех молодых, что с молоком матери впитали идею грядущего коллапса, с утра до вечера думали о нынешней климатической катастрофе и пребывали в убеждении, что лет через десять – пятнадцать земля станет необитаемой, а старые мудаки вроде меня лишают их будущего. Короче, так мне объяснила Клер, когда ее старшая дочь в негодовании вылетела из комнаты. Я отнес это на счет выпавшего нам всем испытания, но Стефан меня разубедил: она всегда такая, по всем вопросам, скоро вообще ни над чем нельзя будет посмеяться. Пока мы с Клер слушали соображения Стефана насчет поведения моей племянницы, я сказал себе, что теперь все покатится быстро. Что мы со страшной скоростью переходим из разряда молодых мудаков в разряд мудаков старых. А некоторые туда попадают и без перехода. Когда-то я в полном смятении прочитал некое исследование, где было показано, что, вопреки ожиданиям, для большинства современной молодежи главными ценностями выступает семья, порядок и религия. Наверняка таких, как мой брат, от этого дрожь берет.
Я плюхнулся на папин стул.
