— Все будет, как сказано.

Горюхин задумался. Его насторожило и обидело, что никто из артемовских мужиков не выступил против отделения.

«Неужели никакого доброго следа не оставил я у них?» — думал он. Помолчал и, подняв голову, пристально поглядел на Угодникова, постукивая пальцами по столу.

— С этим ладно. Теперь вот что, ты должен помнить, что тебе могут предложить другую работу.

Угодников задвигался на стуле, потом замер, как гончая, почуявшая след зверя, и смотрел на Горюхина с удивлением, морщил лоб, но от проницательного взгляда председателя не ускользнуло, что это притворное удивление. И это было на самом деле так. Угодников ждал, что отделение Артемова может благотворно сказаться на его дальнейшей карьере. Он также знал, что от Горюхина будет многое зависеть, и старался сейчас всем своим видом произвести самое выгодное впечатление.

— Так вот, — опять заговорил Горюхин, — поостерегись насчет этого, — и он щелкнул пальцами себе по горлу. — Ясно?

Тимофей, не ожидавший такого поворота, изобразил на лице обиду.

— Сколько же можно об одном и том же! Я ведь тоже, между прочим, человек! Если так, то… — и не договорив, с шумом отодвинулся от стола вместе со стулом.

— Не кипятись. У меня времени нет. Помолчи и слушай дальше: Зинку-доярку оставь в покое.

— Какую еще Зинку? Это же… Это же кляуза! — Угодников покраснел, вскочил со стула, но Горюхин знал, что эта краска не от стыда.

— Сядь, сядь! — Угодников сел, а Павел Фомич, еле сдерживая себя, чтобы не накричать на него, строго продолжал: — Тебе сказать, что ли? Кто в прошлый четверг ферму проверял? Разве не ты ее в сенник затащил? — Тот что-то хотел сказать, но Горюхин стукнул ладонью по столу: — Молчи уж. Вот заявление Васьки, Зинкиного мужа. Ведь он тебя на месте поймал, чуть вилами не запорол. Я его тут еле-еле уговорил, чтобы он шума не поднимал, не натаскивал на семью позора и пересудов. Моли бога, что я до парткома не допустил и тоже из-за того, чтобы их семью не позорить.

Угодников пытался перебить Горюхина, возмущенно крутил головой, шумно вздыхал, стараясь показать, что он сам не свой от возведенной на него напраслины.

— Ты не ерзай на стуле-то, не ерзай. Ты же, черт этакий, любую бабенку, смазливую и зазевавшуюся, норовишь в угол утащить.

— Да ведь не так, не так все и было-то, — оправдывался Угодников. — Я же просто пошутил. Я человек простой, демократичный, от вас многое взял…

— Ты сюда меня не приплетай, — перебил его Горюхин. — Ты же знаешь, что я не пью. А жене своей за всю жизнь даже в мыслях не изменял. Не тащи меня в свою компанию.

— А что, неужели уж кого-то и по плечу дружески нельзя похлопать.

— Тимка! Тимка! — взорвался Горюхин. — Не доводи до зла. Не доводи! Кого вздумал обманывать? По плечу похлопать, — передразнил он его. — Знаю я, по каким местам ты любишь хлопать-то. Тоже мне демократ нашелся. От этой твоей демократии, милок, только раздор в семьях получается. Моли бога, что Вася вгорячах вилами не пырнул. Ведь ты со страху-то, оказывается, через крышу сиганул и, как лось, пер без оглядки напрямик по сугробам.

Угодников сразу сник, замолк, обреченно крутил головой, и было видно, что Горюхин попал в цель. Оба долго молчали.

— Ладно, Павел Фомич. Хоть и не так, но был грех… Обложили меня там, как волка красными флажками. Понял я.

Горюхин улыбнулся, и Тимофей, заметив это, оживился:

— Помирились мы с Васькой. Через полгода молиться будут на меня, как на святого угодника.

— Опоздал родиться, теперь на угодников плюют, а не молятся. Пока не уезжай. Нужен еще будешь.

Когда Угодников вышел из кабинета, Горюхин долго смотрел на дверь, чему-то улыбался, качал головой. «Вот ведь знаю, что пустомеля, а вожусь с ним, — мысленно рассуждал он. — Ни вил в руках сроду не держал, ни за плугом не ходил, а портфель носит, как министр, да еще учит людей, как хлеб выращивать. И вот держу. И ничего не сделаешь, в хозяйстве иной раз и кривой гвоздь пригодится».

Горюхин, опустив руки в карманы темно-коричневой, порядком вытертой вельветовой толстовки, подошел к голанке и прислонился к ней спиной. Мысли невольно опять перешли к отделению Артемова. Сказать, что Артемова ему было не жалко, значит, сказать неправду. Он привык к артемовским. Да и они к нему относились с уважением и доверием, и его мучило: правильно ли он поступает, честно ли?

Разговор с Угодниковым его не просто насторожил, но и вызвал предчувствие какой-то еще не ясной беды, и тревога усиливалась.

Он был уверен, что артемовские взбунтуются: будут возражать, шуметь, костерить его, Горюхина, — а народ там за словом в карман не лезет, — и вдруг: тихо-гладко.

Чего греха таить, тогда-то он погнался за Артемовом из-за леса: триста с лишним гектаров, сосна к сосне, как на картинке. Стыдно теперь даже самому себе признаваться, но с первого же дня не верил он в долговечность их совместной жизни и торопился как можно больше вывезти оттуда деловой древесины. И ведь не сосны, а золотые стволы возили.

Успокаивал он свою совесть только тем, что не сам сейчас затеял отделение их, и считал дело сделанным. «Не под руками, не под руками все же Артемово-то. Да и не на ветер бросаю, — шептал Горюхин, вздыхая. — И Синотов вряд ли будет огорчаться».

Егор — отец Бориса Синотова — и тогда не одобрял и вчера, встретив на улице Горюхина, когда зашла об этом речь, так и сказал, что давно бы пора.

— И укрупняться не надо бы. Я и тогда ведь говорил тебе об этом.

— Не от меня зависело, Егор. Мода была на укрупнение.

— Мода — это так. А когда, мода, тут уж все без разбору: идет не идет — или штаны обуживают, или юбки выше колен обрезают, — засмеялся он.

Сейчас Горюхин ждал Бориса и в его поддержке очень нуждался.

Борис после восьми классов уехал в Алешинский техникум механизации. После окончания его сколько-то проработал механиком в Сельхозтехнике, а затем переехал сюда, в родной колхоз, где работал вначале бригадиром, потом механиком, а теперь исполнял обязанности главного инженера.

В первый же год он женился здесь на учительнице, очень красивой молодой девушке. Говорят, из-за нее он и в колхоз-то переехал, хотя сама она из Алешина.

Сразу же после женитьбы Борис купил дом. Года три он возился с этим пятистенком: весь его перебрал, подвел новый кирпичный фундамент, сделал