Шрифт:
Закладка:
Как никогда, ему было обидно сейчас, что никто из его детей не осел здесь, не прирос к земле. Старший, Константин, служил в армии и прошлым летом приезжал со всей семьей навестить родителей, получив перед самой поездкой звание генерала. Горюхин возил его с собой по полям и фермам, в соседние колхозы и чувствовал себя так, будто не Косте, а ему прицепили генеральские погоны.
Сын командовал крупным танковым соединением, и поэтому люди не удивлялись, когда он садился за руль трактора, автомашины или брал в руки штурвал комбайна. Он хвалил отца, радовался, что так много построено в Молчановке.
— Поработал, поработал на славу, папа. Думаю, что можно с чистой совестью и на отдых, — говорил он ему и приглашал к себе.
Второй сын, Анатолий, окончил институт инженеров сельского хозяйства и работал в Алешине, на машиноиспытательной станции. Младшая из детей, Зинаида, не очень блистала в учебе, но была удивительно красивой, в мать, к тому же боевая, рукодельная. Не успев закончить институт иностранных языков, она вышла замуж за научного работника, который был старше ее лет на семь, и укатила к нему в Новосибирск.
Единственное утешение Горюхину приносила сейчас мысль: уйти с работы, самому отказаться. Он и раньше об этом думал, говорил с женой не раз, и даже в райкоме, но все это было похоже на робкие намеки. На самим же деле он страшно боялся оставить свою должность, а с ней и постоянное напряжение, беспокойство, заполнявшие до предела его жизнь. И когда кто-нибудь из районного начальства говорил ему в ответ: «Что вы, Павел Фомич, какие ваши годы, поработаете еще!» — он охотно верил, продолжал работать и с улыбкой повторял где-то услышанную им поговорку, что конь должен умирать в борозде, а не в конюшне.
«Надо уходить, уходить, — то и дело повторял он. — Все, все! Хватит! Пусть молодые теперь становятся, что им не работать: все есть, все! Не хуже, чем у Просторова, почище даже…» Горюхин доводил себя до такого состояния, что ему вдруг становилось жалко самого себя, и он плотно сжимал дрожавшие губы и моргал повлажневшими глазами.
В эти дни Горюхин много думал о Борисе и, закрыв глаза, видел перед собой его сосредоточенно-строгое, неулыбчивое лицо. Он вспоминал то один, то другой случай из их совместной работы, разговоры, поездки, не очень частые и никогда не переходившие в обиду споры, и все больше утверждался в мысли, что только он может потянуть в гору хозяйство.
Он ощущал свою причастность к тому, что из Синотова получится хороший хозяин, и от этого становилось теплее на душе, исчезала давняя предвзятость к Синотовым.
Павел Фомич открыл глаза, и в это время в комнату вошла Евдокия Сергеевна. Увидев, что муж не спит, подошла к нему, положила сухую теплую руку на широкий крутой лоб и убрала с него прядку черных с сединой волос.
— Ты вроде опять поспал после завтрака-то? Я раза два заглядывала к тебе, а ты так спокойно спишь.
— Ведь и правда подремал, — обрадованно произнес он. — Вроде легче стало, Дуняш. Дышать стало легче.
— Ну, слава богу! — Она стояла у изголовья и ласково, как ребенка, гладила мужа по голове. — Я уж и не знаю, чего ты расстроился. Из-за Борьки, что ли?
Горюхин нахмурил брови и обидчиво произнес:
— Что вы все заладили: Борька, Борька… При чем тут Борька? Я о нем и не думаю вовсе… — Евдокия Сергеевна хоть и не верила в это, но виду не подала. — Вот поправлюсь и уйду… Надоел уж, пусть…
— Чего пусть-то, чего это ты говоришь: надоел. Уходить, может, и надо — здоровье-то какое? Да ведь и годы. Народ-то только о тебе и спрашивает. Да и сюда идут, только я ведь не пускаю никого. Алешка Мызников раза по два в день приходит.
— Что ты говоришь? — обрадовался Горюхин. — Чего он?
— Все о тебе. Сядет на пороге и дымит.
— Смотри-ка. А кто-то давеча приходил к нам?
— Ты же спал.
— Спал, — подтвердил он. — Мельком, правда, услышал, что кто-то будто вошел, и опять уснул.
— Да ты уж, Павел, не обманывай меня. Знаю я тебя: глаза-то закрыты, а сам ко всему прислушиваешься. Надо считаться с врачами-то. Они вон как около тебя.
— Да я уж и так… Сам ведь понимаю, что прихватило крепко. Не хочется умирать-то.
— Не надо об этом говорить. Вон ведь лучше стало.
Было слышно, как стукнула сенная дверь и Евдокия Сергеевна, приговаривая на ходу: «Кого-то опять нелегкая несет», — быстро вышла из комнаты. Горюхин слышал, как хлопнула избяная дверь, как кто-то вошел. Минуты через две жена, подойдя к кровати, сказала, что пришел Борис Синотов, вернувшийся из области, что заезжал к Анатолию и привез лампу.
— Какую лампу?
— Наши там купили. Вот такая. Торшер. — Евдокия Сергеевна подняла ладонь на уровень глаз. — Просится хоть на минутку к тебе.
— Да что ты? Пусть заходит. Ты помоги мне чуть подняться. — Было видно по всему, что он ждал этого больше всего и страшно обрадовался приходу Бориса. А может, просто уже соскучился по людям, в надежде услышать что-нибудь о делах. Жена помогла подняться повыше, поправила одеяло, подушки, пригладила немного волосы на голове мужа.
— Ты только уж много-то не говори, а то ведь опять расстроишься.
— Нет, нет, что ты. Только спрошу про Анатолия и все. Пусть уж зайдет.
Евдокия Сергеевна вышла и немного погодя вернулась вместе с Борисом, который нес в руке торшер с большим зеленоватым абажуром. Он поставил его в сторонке и, подойдя к кровати, тепло поздоровался с Павлом Фомичом. Тот тоже ответил ласково и, кивнув головой, улыбнулся. Борис был в толстом желтом свитере домашней вязки, в белых валенках. Румяное лицо его выражало беспокойство. Горюхин заметил это и, выпростав из-под одеяла руку, постукал кончиками пальцев себе по груди.
— Прихватило вот, Боря. Опять прихватило… — Он не договорил. Голос его задрожал.
— Ну, что вы, Павел Фомич. Все пройдет. Это от погоды. Это же шторм какой-то небывалый. В степи-то все стежки-дорожки замело. Но будто уже стихает.
— Да уж пятый день лежу. Вот сегодня вроде бы немного получше.
— Вот видите. А чего нам эта погода-то? Корма все дома. Тракторы и
