Горюхин заметил это сразу, и в душе шевельнулось неприятное чувство.

— Чтобы зря, по-пустому не тратить время на прения, — заканчивал свою речь Павел Фомич, — надо-сразу же заслушать Бориса Егоровича, так как у него поэтому вопросу есть другое мнение, своя точка зрения.

Председательствующий, предоставляя слово Горюхину, об этом не говорил, и поэтому для многих это оказалось неожиданным, а Кузьма Николаевич Фадин, видимо, до поручению своих, крикнул с места густым басом: «Правильно!»

Все согласились с этим. Горюхин, сильно припадая на левую ногу, прошел в президиум и сел, а Борис поднялся из зала на сцену, держа в руках листы с диаграммами, таблицами и схемами.

Он неторопливо развесил их на специальной подставке, и уже одно это его приготовление вызвало повышенный интерес у людей.

Борис зашел на трибуну, посмотрел в зал, улыбнулся, и эта улыбка предназначалась всем сидящим в зале, которых он не видел больше месяца и соскучился по ним.

Говорил он энергично, но без горячности, уверенно, сразу перешел к делу. Он приводил те же самые доводы, что и во вчерашнем разговоре с Горюхиным, но подкреплял теперь их цифрами, данными агрохимических анализов, экономическими расчетами.

Это была часть его дипломного проекта, над которым он трудился почти два года под руководством профессора Лавыгина.

Он не только не спорил с Горюхиным, а старался как-то подчеркнуть, что это лишь его мнение, которое он в первую очередь высказал вчера Павлу Фомичу, и что это именно он, Горюхин, посоветовал ему изложить эту позицию на сегодняшнем собрании. Горюхин, довольный, кивнул раза два головой.

Борис, глядя в зал, угадал по выражению лиц, по каким-то другим признакам, что слова его не пустой звук, что они воспринимаются сочувственно. Он вышел из-за трибуны, подошел к развешанным схемам, таблицам и продолжал доказывать, что делиться с артемовскими — он умышленно избегал слова «отделять», чтобы это не выглядело высокомерным, обидным для них, — экономически невыгодно.

Горюхин, подперев щеку рукой, сидел неподвижно и только время от времени переводил взгляд то на одну, то на другую группу людей.

Как всегда, почти машинально, разыскал незаметно Егора, который сидел сзади и, склонив сильно поседевшую голову, слушал сына. «Сдал Егор», — подумал он о нем.

Поглядывая на артемовских, он, стараясь угадать по виду, по поведению их настроение, испытывал укор совести, что не съездил к ним сам, не поговорил и сегодня.

Впереди, во втором ряду, сидел главный агроном колхоза Арсений Лапотников, высокий тощий человек лет сорока, смирный, добрый и совершенно безынициативный, всегда не очень опрятно одетый.

Горюхин знал, что у него не все хорошо в семье, что жена его, злая, взбалмошная бабенка, вечно, в дело и не в дело, пилит своего Арсеню и даже, говорят, — в селе этого не утаишь — бьет его, а он всегда только отмахивается и, краснея перед детьми, увещевает: «Нюша, Нюша… да что ты?»

За последнее время Лапотникова стали критиковать и на собраниях, что делает все на глазок, никаких приборов не имеет, с пустыми руками в поле ездит. Особенно досталось ему в прошлом году от Алексея Мызникова, председателя ревкомиссии. Тот привел в пример сельского врача, что он никогда не ходит к больным с пустыми руками, а и температуру измерит, анализы всякие посмотрит, прослушает всего через специальный прибор, а не через самоварную трубу. «А ты, Арсений Николаевич, хоть бы самоварную трубу через плечо-то вешал, когда в поле-то едешь. Земля-то она все же живой организм, хоть и бессловесный, ее не расспросишь», — закончил свою речь Мызников под общий смех собрания.

Сконфуженный Лапотников тогда покраснел, лысина вспотела, на лице беспокойно двигались морщинки.

Сейчас Мызников, или, как его звали за глаза, Алешка Дарданел, сидел рядом с Лапотниковым и, полуоткрыв рот, шевеля губами, внимательно слушал Синотова. Человек он был неподкупной честности, но горячий, вспыльчивый, вечно лезущий в словесную драку. Особенно любил Дарданел схватываться с приезжим начальством: чем выше оно, тем больше удовольствия он испытывал. На фронте у него отхватило левую руку ниже локтя и когда он горячился, то всегда наставлял свою культю, как пистолет, на собеседника.

Горюхин уже по горящим глазам его понял, что он не вытерпит, будет выступать и, скорее всего, на стороне Синотова. «Да и все, пожалуй, будут за него, — подумал Горюхин и от этой мысли стало не по себе. — Зря, зря затеял я эту штуку», — раскаянно думал он.

На минуту задержал свой взгляд на Степане Луневе, колхозном кузнеце. Старейший коммунист, один из первых организаторов колхоза, золотых рук мастер: все умел, да как делал-то, залюбуешься; молотками по наковальне комаринскую выбивал. Теперь белый как снег сидел в стороне, и, когда-то могучие, плечи были старчески опущены.

Павел Фомич вдруг остро почувствовал свою вину перед ним: давно обещал выделить ему ученика, но так до сих пор и не сделал; никто не идет в кузнецы. Только позавчера приходил к нему Лунев и горько сетовал: «Умру вот, и лошадь в селе некому подковать. В райисполком, что ли, будете водить лошадей-то ковать? Вить там только штемпеля на копыта поставят — и валяй назад».

В зале сидело много молодых коммунистов: звеньевые, животноводы, механизаторы, знавшие в своей жизни только одного председателя — его, Павла Горюхина. Судьба каждого не просто была связана с его судьбой, но была дорога ему так же, как дорога судьба колхоза, судьба своих детей, сама жизнь.

Горюхин встретился взглядом с Нюрой Садыриной, улыбнулся ей, и Нюра расплылась в радостной улыбке. Нюра — доярка, депутат областного Совета, сидела сейчас нарядная, с модной прической, в яркой кофте и с орденом на груди.

Рядом с ней сидел ее муж Аркадий. Он был на голову выше ее, полнотелый, кудрявый, одетый в сверхмодный свитер, и слушал Синотова с каким-то подчеркнутым восхищением. Безотказный работник, как говорят, цены ему нет: знал он и тракторы, и комбайны, а если надо — садился за руль автомобиля. Но, медом не корми, страшно любил, чтобы его всегда хвалили, и сам был мелочно заносчивый, перед всеми кичился своими успехами в делах и житейскими удачами. Он был жадный, и его не любили в селе.

Года два назад с ним произошел конфузный случай. Во время какого-то осеннего праздника гуляло все село. Работы в полях были закончены, а дни стояли на редкость теплые и светлые.

Аркаша с двухрядкой через плечо вышел из дома, где находился в гостях, а Нюра чуть задержалась там. На середине улицы стоял колхозный бык Мирон — живая красно-бурая