которых обращалось внутри местной общины. Безотцовщина, числившаяся «на воспитании» деда-бабки (afi ok amma «Ригстулы»), однако, располагала определенными гарантиями со стороны отца, который мог ведь вернуться через зиму-другую, и не раз еще до конца дней, если не осядет совсем на Восточных путях.

Эта юная «русь», маргинальная в местном социуме, подраставшая со славянским языком матери, пополняла контингенты торгово-военных дружин, сначала в Ладоге, но в IX–X вв. и во всех «трех центрах Руси», будь то Славийя, Куйаба или Арса; «дети зимних постоев» подрастали в сознании своего тождества «руси» конунгов, странствующей по морям, и легко сливались с этой «русью» княжеских дружин. По сути, таким «зимним ребенком» остался в Ладоге Игорь, переданный Олегу, наверное, тоже «из рода рускаго»; безотцовщиной вырастал осиротевший Святослав Игоревич; тот же маргинальный статус удержал, при жизни воинственного батюшки, Владимир Святославич. Если даже в глубоком X в. в правящей династии Рюриковичей эти отношения вполне были нормой, то столетием-полутора ранее они пронизывали, по-видимому, всю племенную и межплеменную элиту Верхней Руси. По крайней мере, эта модель, безусловно, реализовывалась в Ладоге, и в таком аспекте совершенно справедливым оказывается заключение, что для определенного отрезка времени становления этого скандо-славянского социума, собственно, «именно Ладога исключительно и была русью» (Stang, 1996: 200).

Первичность этого «ладожского», скандо-финно-славянского, значения и притом неустойчивость этнического содержания северной, начальной «руси» демонстрируется дальнейшим территориальным продвижением этой модели, прежде всего на северо-восток: роч (от rotsi, roots) у вепсов колеблется между значениями «русский» (в современном этническом смысле) и «финн» («швед»), роч у коми, как и руочи карелов, и руощща саамов, – «русский», и при этом Рочев – самая распространенная фамилия у коми, которую в советское время носила чуть ли не половина комиязычного населения Коми края (Stang, 1996: 291–292).

«Русь» в движении из Ладоги – на юг точно так же обретает все более «славяноязычное» наполнение, проходя стадию «этносоциального значения». «Князь и его русь»/«великий князь руский» связаны отношением прежде всего князь – дружина, где дружина и русь становятся понятиями взаимозаменяемыми (Мельникова, Петрухин, 1989: 306). Русь Олега объединяет в начале X в. и варяга, и словенина, «и прочих», хотя послы «великого князя рускаго», объявляя себя от рода Рускаго, носят сплошь скандинавские имена; крещеная и некрещеная «русь» договора Игоря 944 г. на разных уровнях именослова включает уже имена славянские: княжеские – Святослав (наряду с ославяненными Игорем и Ольгой), Володислав, Передъслава (в составе княжеского рода), Воик (?) (среди лиц, направлявших собственных послов, хотя и те и другие почти сплошь со скандинавскими именами), купец Адун открывает нижний ряд именослова, вновь скандинавского, но замыкают его Синко, Боричь (вероятный хозяин «Боричева ввоза» в Киеве).

«Русин» «Русской Правды» Ярослава впервые преодолевает маргинальность начального статуса, при всем многообразии внутренних его рангов. Статья 1 положения (принятого после кровавого конфликта новгородцев с княжеской наемной дружиной в 1015 г.) гласит:

«Убьеть мужь мужа, то мьстить брату брата, или сынови отца, любо отцю сына, или братучаду, любо сестрину сынови; аще не будеть кто мьстя, то 40 гривен за голову; аще будеть русин, любо гридин, любо купчина, любо ябетник, любо мечник, аще изъгои будеть, либо словенин, то 40 гривен положити за нь» (Памятники, 1952: 77).

Месть – первый долг и право свободного мужа, полноправного члена словенской общины (мужи новгородьцкие), и прежде всего статья подтверждает и закрепляет это право: то мьстить, ограничивая при этом право мести тремя ближайшими кругами родства (отец – сын, брат – брат, племянники). Аще не боудеть кто мстя, тот же круг кровных родственников, как северные bauggillsmenn, получают денежный выкуп: 40 гривен (10 марок серебра).

Русин защищается той же вирою, что и «муж» общины словен: 40 гривень положити за нь в княжескую казну, и право мести не предусмотрено; статус равноценен, невзирая на то, гридин он, то есть член княжеской дружины (гридь), или коупчина, как посланцы Игоря в 944 г., ябетник (сборщик даней и княжеский управитель, ambotsmaðr) или мечник (может быть, придворное «офицерское» звание, равноценное византийскому спафарию). Крайне важна последняя оговорка: аще изъгои боудеть любо словенин, любой «русин» выпадал из системы общинных, родоплеменных гарантий, и словенская родня не несла ответственности за жизнь своего сородича, если он вошел в ряды княжеской «руси» (Лебедев, 1987а).

«Русская Правда» кодифицировала нормы не дошедшего до нас «Закона Рускаго», которым клялись предшественники Ярослава и на котором, возможно, основывались права и претензии Рюрика и его преемников, равно как их окружения, «руси» и «великаго князя рускаго». Статус этой «руси оть рода варяжьска» далеко еще не был гарантирован этим Законом, и строительство норм, что потом служили основою законодательствадо «Судебников» московских великих князей, лишь с этого документа, на рубеже новгородского и киевского княжений великого князя Ярослава Мудрого (1018–1054) начинается в соответствии с древнесеверной максимой með logom skall land byggja – «на праве страна строится». От архаичной «руси» первых варяжских кораблей до «русина» «Русской Правды» утверждение этих норм, становление связанных с ними сил шло в столкновениях и коллизиях по всем центрам магистральных путей Древней Руси, речных путей, сходившихся к Ладоге. И если здесь порою эти «родовые схватки» принимали вид кровавых конфликтов «над Поромоновым ручьем», то их разрешение было найдено в стольном городе Верхней Руси, Великом Новгороде.

6. Остров Хольмгард

6.1. Путь по Волхову

Ладога провожала корабли, уходящие вверх по Волхову, величавыми насыпями сопок, высящимися на возвышенностях Княщины и Лопина: это своеобразные пропилеи на великом водном пути. Ближайшие волховские плесы с высокими ровными берегами были отмечены редкими насыпями сопок (у дер. Симанково, по правому берегу), ныне исчезнувшими. Узость Волхова на изгибе плеса называлась Ильинское. Православная церковь на высоком крутом мысу левого берега, стоящая и в наше время, хранит воспоминание об Илье Пророке, христианском заместителе языческого Громовника: отсюда дает о себе знать Перун, владыка над Волховскими порогами.

На подходе к порогам – Дубовик (дуб – священное дерево Перуна). Цепочка сопок и мысовое городище на правом берегу Волхова, перед порогами – узловой и сторожевой пункт Ладожского ярлства, обитаемого пятна селитьбы вдоль Волхова, центром которой была Ладога. Однако сакральным ядром пространства порогов была господствующая над ними возвышенность левого берега, осененная именем Михаила Архангела.

Плотина Волховской ГЭС, перекрывшая пороги, упирается в берег прямо под церковью Михаила Архангела в одноименном селе (в советское время переименованном в Октябрьское и вошедшем в черту современного г. Волхова). Сто с лишним лет назад «в ста саженях от церкви» высилась сопка, самая грандиозная из известных на Волхове. Она была полностью («на снос») раскопана первым из исследователей ладожской крепости и сопок Н. Е. Бранденбургом.

Высокая, крутобокая, в форме усеченного конуса, она достигала высоты более 10 м. Основание окружностью 97 м было окружено монументальной