Шрифт:
Закладка:
Я и отец оказались в отчаянном положении. Что было делать? «Транспорт Дон», который стоял в отдалении, на перпендикулярной стороне пристани, хотя и был большой, но к его трапу, из-за густой толпы, невозможно было даже приблизиться. Проходящие части в свои тесные ряды чужих не впускали. В это время к нам подошел юнкер Протасов, нашей команды. Оказалось, что командир оставил около пушек караул не снятым. Вероятно, он ожидал особого приказа снять караул и привести пушки в негодность, но сам-то он на пароход погрузился.
Мой отец пал духом и, подождав немного, сказал: «Знаешь, Витя, видно Бог не хочет, чтобы я уезжал, да по совести я и не должен оставлять твою мать и сестру. Думаю, что я, как священник, оставаясь в Феодосии, смертной опасности не подвергнусь и у местного духовенства смогу найти приют, ты же старайся погрузиться во что бы то ни стало». Он меня перекрестил, и мы расстались. Через три года из писем матери я узнал, что его расстреляли вместе с десятками тысяч других участников Белой армии, оставшихся в Крыму и поверивших прокламации Фрунзе, что оставшиеся преследованиям подвергаться не будут.
Я и Протасов подошли опять к «Дону», недалеко от его кормы, которая отходила уже от пристани шага на два или три. Стало темнеть, но мы заметили, что кто-то бросает с борта парохода веревки с петлей и поднимает отдельных людей на палубу. Мы не теряя времени воспользовались этой возможностью. На палубе народу было столько, что можно было только стоять. Я не хотел пробираться в трюм, а нашел себе место возле точила, на которое можно было облокотиться. Долго еще стоял «Дон» у пристани, почти до самого рассвета. Жалко было до слез, что отец так скоро оставил свои попытки погрузиться, — теперь мы могли бы быть вместе. Начали гореть склады, и сильное пламя, взрываясь, прорывало их крыши. Английский миноносец иногда стрелял куда-то в горы. Наконец мы отвалили. Восходящее солнце отражалось на склонах крымских гор, постепенно удаляющихся. Когда же утро перешло в день и кругом было уже только открытое море, иногда вдали замечались выпрыгивающие дельфины, а есть мне было нечего. Прошел день, другая ночь без сна, под конец которой, облокотясь на точило, я стал впадать в забытье. Потом нам выдали по горсти муки. Солоноватую воду с трудом и в небольшом количестве достать все-таки было возможно. Из муки мы делали тесто и понемногу его сосали. Некоторые сушили эти лепешки на горячих трубах, но это требовало времени, да на трубах и не хватало места. Теснота на палубе как будто несколько уменьшилась, потому что стало возможно присесть. Когда мы проходили Босфор, то мне не хотелось и смотреть на открывающиеся чудесные виды и дворцы. В Константинополе некоторое число людей сошло на берег, и на палубе стало свободнее. Нам стали выдавать небольшие порции хлеба и супа, но скоро мы отправились дальше к острову Лемнос в Эгейское море. Казаки там высадились, а «Дон» вернулся в Галлиполи, где я сошел на берег и встретился со своими.
Раздел 7
А. Валентинов?{22}
Крымская эпопея{323}
Четвертая поездка (с 30 августа по 5 сентября). Объезд фронта
30 августа, через три дня после возвращения из Керчи полевой ставки, поезду Главнокомандующего было приказано отправляться вновь на фронт. В поезде, вместе с генералом Врангелем, должны были следовать военные агенты иностранных государств, состоявшие при Крымской армии. Поездке придавали громадное значение.
Несомненно, что она была блестящей победой политики П. Б. Струве. На фронте ждали и верили, что Европа и Америка узнают, наконец, правду о той тяжелой обстановке, в которой, напрягая последние силы, защищает дело мировой цивилизации горсточка в два с чем-то десятка тысяч почти обреченных безумцев. И офицеры, и солдаты жадно ждали, что пред глазами Европы — пред глазами всего мира — истина откроется во всей своей неприкрашенной очевидности. В этом, по крайней мере, было все спасение.
Первоначальный маршрут поездки, предусматривавший также осмотр Перекопского перешейка, был изменен. Дело ограничилось демонстрацией лишь Сивашско-Таганашских позиций, действительно прекрасно укрепленных, чему больше всего способствовал исключительно выгодный рельеф местности (ажурная сетка озер и узеньких дефиле). «Укрепления» Перекопского перешейка показаны не были. К некоторым предположениям относительно причин этого обстоятельства мы еще вернемся.
Пока же, быть может, читателю небезынтересно будет ознакомиться с кое-какими подробностями самой поездки. Воспроизвожу их буквально по очеркам своим, напечатанным в понедельничной газете «Севастопольский Вестник» от 7 сентября (№ 4). Должен здесь оговориться, что отчет мой об этой исключительно важной поездке должен был появиться в «Юге России» — наиболее распространенной газете в Крыму, читавшейся также и за границей. Но газета была на это время как раз удачно закрыта г-ном Тверским.
В первом очерке, описывавшем первые два дня поездки, я писал:
«Было что-то необычайное, странно волнующее, переносящее как-то невольно мысль к прежнему укладу внешних взаимоотношений России и Европы, в той картине, какую представляет собой севастопольский вокзал в вечер 30 августа. Сказывалось это, конечно, не в наружном блеске всей обстановки отхода поезда Главнокомандующего, не в этом сверкании электричества в вагонах, от которого мы, варвары, за два года успели отвыкнуть, не в цветах, которых так много в этих вагонах… Другое волновало, другое привлекало глаз, другое невольно будило забытые надежды, рождало опять старый, мучительный вопрос:
— Неужели?..
Неужели же вот эти знатные иностранцы из Версаля и с той стороны океана, гуляющие по перрону в этих новеньких, щегольски ярких военных формах и наутюженных смокингах, изволили, наконец, заинтересоваться какими-то нашими — боже, какой смех
