Шрифт:
Закладка:
Такие документы и такие факты скрывались, преступно скрывались от общества и печати в то время, как даже большевистская пресса была вполне свободна в области своих суждений о поступках иностранных правительств в отношении России. Конечно, все это ни в какой степени не следует связывать с политикой П. Б. Струве, сумевшего к концу лета добиться в Париже признания правительства генерала Врангеля. (Какую бы услугу оказал П. Б. Струве, если бы добился тогда признания лишь армии, лишь самого генерала Врангеля, но… не его правительства!)
Вся трагедия была в том, что в Париже была политика, а в Крыму, — не могу подобрать других слов, — было, извините, цацканье, нянченье, а иногда (в печати) и неприличное лакейство. А над всем этим доминировал постоянно страх, как бы знатные иностранцы не увидели наших дыр и прорех, когда о них должно было кричать с высокоподнятой головой, как кричали когда-то буры, имевшие по пять патронов на десять суток, стяжавшие уважение всего мира и, после поражения, не оказавшиеся, уж конечно, в том положении, в каком оказались русские беженцы. Но то были буры. У них были свои из ряда вон выходящие обстоятельства, а в Крыму, как я уже упоминал, самым хорошим тоном считалось пребывать в уверенности, что «никаких происшествий не случалось». Так и пребывали во здравии с этой уверенностью до эвакуационного приказа 30 октября. Опять же и сотрудники «Великой России» и т. п. уверяли всех до этого дня (и кажется, даже на сутки позже), что все, слава богу, благополучно и что в Московском совнаркоме укладывают уже чемоданы.
И наибольшая нелепость здесь заключалась в том, что сознательной лжи, сознательного намерения кого-то обмануть тут не было. (А если и было, то как исключение.) В девяносто девяти из ста случаев налицо была все та же страусова премудрость. Эта страусова премудрость ревностно опекала всех приезжавших в Крым чужестранцев и даже родных заморских гостей. Достаточно определенно обнаружилась она и в историческом сентябрьском объезде фронта. Для примера едва ли будет сейчас уже предосудительным предложить себе хотя бы вопрос о причинах непосещения иностранными военными агентами Перекопа.
Почему, в самом деле, для демонстрирования иностранцам были избраны позиции у Таганаша, а не знаменитый Перекопский перешеек, который по теории вероятности должен был сделаться ареной боев? Ответ на этот вопрос читатель найдет ниже, в секретном рапорте начальника Сивашско-Перекопского укрепленного района генерала Макеева. Из него многое становится ясным. Разве могли мы, признанные в Париже, демонстрировать & nos petits amis то, что только именовалось укреплениями, а в действительности было сплошным скандалом? Конечно, никогда! Какое же создастся впечатление. Ведь мы накануне признания Америкой. Нельзя! Стыд!
Вот была точка зрения, в которой я имел ужас убедиться во время этой поездки. Стыда же то как раз не должно было быть, ибо добрая половина Перекопских укреплений не могла быть сооружена вследствие недостатка технических материалов. Доставка же этих материалов тормозилась зачастую именно теми, пред кем краснели и смущались больше всего. Такова была уродливая действительность. Европа была той фатальной княгиней Марьей Алексеевной, в глазах которой, пуще собственной смерти, боялись потерять атом престижа. И этот престижный idée-fixe — да будет позволено так выразиться — был вторым, после «осважного», микробом, успевшим сесть на корабли в Новороссийске и попавшим в Крым. Быть может, будущий историк признает его за продукт болезненного самолюбия у тех, кто не мог мыслить России иначе, как великодержавной и благоустроенной даже на малом клочке ее территории, но, увы, это не ослабляет его вредоносности.
Представители шести государств Европы и Америки, побывавшие в первых числах сентября на фронте армии, с любопытством смотрели на солдат и офицеров этой армии, с еще большим, кажется, любопытством созерцали «умыкание кубанцами крестьянской девушки», но громадной трагедии, переживавшейся этой армией, они — можно сказать с уверенностью — не чувствовали, ибо о ней старались им говорить меньше всего. Но рядовые боевые офицеры говорили о ней много.
Выше, описывая парад, я упоминал о беседе, которую довелось мне иметь после этого парада с капитаном К., одним из старейших корниловцев, и которую, по цензурным условиям, нельзя было воспроизвести в крымской печати. Сейчас можно к этому добавить, что капитан К. занимал должность заведующего политической частью штаба дивизии и, касаясь всего пережитого дивизией, говорил мне: «Самое ужасное это то, что нигде даже не имеют понятия о тех горах трупов, которые нам приходится укладывать при любой атаке каких-нибудь двух рядов проволоки. Мы не можем себе позволить роскоши уничтожить проволоку огнем артиллерии. Надо экономить снаряды. Атаки под Каховкой стоили нам страшных жертв и произвели самое тягостное впечатление на людей. Больно уже чувствовалось, как мало стала цениться человеческая жизнь, как легко стали расходовать ее за счет экономии недостающих технических средств… И никто об этом не знает… Никто не догадывается…»
Таков был, в двух словах, общий смысл слов старого боевого офицера. Как умел, я изложил их эзоповым языком в цитированной выше статье. Их остается дополнить еще одним тяжелым предположением, которое я беру на себя смелость высказать. Мне кажется почему-то, что трагические обстоятельства, отмеченные выше, не были в большей своей части известны даже тем немногим безукоризненно честным заморским гостям, которые заглядывали изредка в Крым. Да простят они дерзкое сравнение, но мне всегда отчего-то казалось, что в Севастополе, едва вступали они на берег, надевали им,
