Шрифт:
Закладка:
– Аника, я так горжусь тобой! – тихо произнесла Йоханна.
Кажется, этим она совершенно ошарашила дочь.
– Спасибо, – ответила та не сразу. По голосу – удивилась, но на этот раз без агрессии или упреков, как обычно. – Как прошли похороны? – Аника сменила тему.
Йоханна прекрасно понимала, что Аника спрашивает не о том, каково ей было. Было ли ей одиноко? Было ли ей горько? Как она держалась? Нет, она спрашивала о похоронах, как будто это один из проектов, которому положено быть хорошо спланированным и на должном уровне проведенным.
Йоханна перечислила ей сухие факты: число гостей, открыток и венков.
Ни слова о собственных чувствах. И о дневнике тоже.
После окончания разговора она еще несколько минут не выпускала из рук телефон и все думала о том, как могло случиться, что собственный ребенок стал вдруг чужим? Как будто двадцать пять лет назад у нее родился инопланетянин. Или она просто была плохой матерью?
Йоханна вздохнула. Затем отогнала дурацкую мысль. Потому что совсем уж плохой матерью она быть не могла, иначе не получилось бы из Аники настолько самостоятельного и сострадательного человека. Она очень надеялась, что когда-нибудь их отношения станут лучше. Ближе. Доверительнее. И тут все будет зависеть от великодушия Аники. Потому что, если быть честной, она оставила свою дочь в тот момент, когда ей так нужна была ее поддержка.
Аника родилась ветреным ноябрьским днем.
С самого начала она была непростым ребенком. Кричала ночами от колик. Плохо спала и часто болела. А потом стала ужасно капризной. И это началось задолго до переходного возраста. И продолжается до сих пор.
Признаться, Инес, я вообще не понимаю свою дочь. Она совершенно… другая. Чудесная, но порой она меня очень волнует. И я боюсь, меня она тоже совершенно не понимает.
Рене постоянно упрекал меня в том, что я избаловала ее. Но это полная чушь. Аника бы сама такого не допустила. Она всегда была тем человеком, который устанавливает правила. В общении с ней я не знала, когда мне нужно прибегнуть к родительской строгости. И я не знала, чем могу привлечь дочь. Допустим, я нашла бы какой-то повод для наказания (чего никогда не случалось), но Аника проигнорировала бы и запреты, и поощрения.
Для нее важнее было другое. Например, истории, которые она сама придумывала. Проекты, в которых принимала участие. А вот мода никогда ее не интересовала. Впрочем, как и музыка и кино. Зато от политики ее сердце и сейчас начинает стучать чаще. Она выходила на демонстрации против нацистов, за толерантность, против нарушений прав человека и за равноправие. Не было ничего такого, в чем я могла бы ее упрекнуть. Наоборот, уже тогда я была горда за нее.
Но Рене был недоволен ее оценками. Он называл ее ленивой и поверхностной, при том, что она таковой не была. Просто ее мало интересовало все то, чему учили в школе. Оценки немного выправились после того, как Рене отправил ее в интернат. Но вместе с тем поменялось и еще кое-что: отношение Аники к нам. Оно стало заметно хуже.
Она умоляла меня не отправлять ее туда, а я умоляла Рене. Безрезультатно. Разумеется, мои слова он всерьез не воспринимал. А потом и Аника стала так же ко мне относиться.
Пока моя дочь была в интернате, мои будни стали проще. Но и более одинокими. Я тогда отчетливо увидела, как мало времени мы с Рене проводим вместе. Мы уже много лет не были в кино, в театре, в ресторане или на вечеринке. И теперь, когда ему не надо было больше заискивать перед начальством, когда он сам уже стал уважаемым хирургом, мне не приходилось больше никого никуда приглашать.
Другими словами, у меня появилось время на себя. Но для собственной карьеры время уже давно утекло. Мне было сорок лет. Ни одна компания не возьмет на работу женщину в таком возрасте, женщину, которая окончила университет тысячу лет назад. У меня практически не было шансов, я была старой, без опыта работы и при этом с прекрасным дипломом. Хуже комбинации не придумаешь.
Тогда я решила посвятить свое время благотворительным проектам. Я много читала, начала учить от скуки итальянский язык и рисовала акварелью цветы. Я уволила всех помощниц по дому и уговаривала себя каждый день убираться во всем доме так, чтобы все блестело и сияло. Такой вот своего рода спорт.
Но все это меня не радовало. Не наполняло. Внутри я была опустошена.
Может, это странно звучит, но сейчас во мне наконец зажглась надежда заполнить эту пустоту, потому что я одна.
А с другой стороны, разве я не была все время одна?
С глаз долой
Паулина оказалась девушкой двадцати с чем-то лет. Зеленые волосы, вся в татуировках и пирсинге и с обезоруживающей улыбкой.
– Ну что же, начнем! Кстати, вы можете обращаться ко мне на «ты», я не из тех, кто любит на «вы», – заявила она.
Излучаемая ею энергия была заразительна, и Йоханна не смогла не улыбнуться.
– Меня зовут Йоханна, – ответила она. – И я буду к тебе на «ты», только если и ты со мной будешь на «ты».
– Классно! – воскликнула Паулина, и было непонятно, к чему это относится: девушка так оценила ее просторную гостиную или отреагировала на ее ответ?
Вообще-то, согласие вылетело спонтанно, Йоханна и сама не подозревала, что так легко согласится. Потому что со всеми незнакомыми людьми была на «вы». Но сказать Паулине «вы» выглядело как-то противоестественно. Она была примерно такого же возраста, как и ее Аника, и у нее была такая расслабленная манера общения. Сама Йоханна была сдержанной, даже замкнутой. На секундочку она позавидовала Паулине, ее молодости, ее беззаботности и открытости. А разве она не может быть такой же? Ну да, юность, конечно, не вернешь, но ведь оптимизм никак не привязан к возрасту.
– Вот это всё вывозим? – спросила Паулина, указав пальцем с голубым маникюром на мебель.
– М-м-м… тут я еще не уверена, – проговорила Йоханна еле слышно.
Она пока что не задумывалась о том, что можно сменить мебель и в гостиной, но почему бы и нет? Ведь, собственно, добротная, массивная обстановка – это был выбор Рене, а ей самой гостиная всегда казалась неуютной.
