Я сбежал, потому что совершил ошибку и больше не мог спокойно расхаживать по этой земле, глядя людям в глаза. Уверен, жене с сыном тоже нелегко было – наверняка много разговоров за спиной ходило. – Сигэ прищурился, и мне показалось, что он как будто резко постарел.

Банка с саке опустела еще до того, как он договорил. Без алкоголя я почувствовал себя ужасно беспомощным, словно голым, вот только открывать свою душу нараспашку мне не хотелось – я не спешил рассказывать Сигэ, что тоже родился в восьмом году Сёва, что мне, как и ему, семьдесят два и что моему сыну, если бы он остался жив, сейчас было бы сорок пять.

Я лишь пытался не допустить того, чтобы опьянение накрыло меня волной печали.

Преследовавшие меня воспоминания прошлого я убрал в дальний ящик. А запечатало его время. Снимать печать с ящика ни в коем случае нельзя. А если откроешь его – прошлое тут же утянет на дно.

– Думаю, они оба обижены на меня. Вот только не им одним я доставил неприятности… – Голос его звучал вяло, беспомощно, будто он бредил – совсем не похоже на Сигэ. – И даже после смерти я не смогу вернуться домой. Я об этом позаботился – уничтожил все, что хоть как-то может помочь установить мою личность, а то ведь непременно свяжутся с моей семьей. Когда я умру, меня похоронят где-нибудь в безымянной могиле. – Закончив, он шумно выдохнул. – Говорят, завтра в Канто придет тайфун. – Он выпрямился и продолжил как ни в чем не бывало, в своей обычной манере: – Ты куда-нибудь собирался, Кадзу?

– Нет. Хотел у себя посидеть, – ответил я под стать ему, тоже расправив плечи.

Тогда он позвал меня сходить в библиотеку. Если двигаться по улице Сёва-доори до квартала Ирия, а потом по Кототой-доори в сторону реки Сумида, окажешься перед центральной районной библиотекой Тайто. Там можно читать книги и журналы, в отделе аудио- и видеоматериалов – брать кассеты, пластинки и наушники, а еще на полках полно литературы по истории родного края и культуре. Сигэ объяснил, что даже если остаться там на целый день, с девяти утра и до восьми вечера, никто ничего не скажет, но меня смутило то, с каким исступлением его длинные пальцы сжали опустевшую банку из-под саке, и я, ответив, что не силен в грамоте, отказался и вышел из палатки наружу.

Наверное, Сигэ нуждался в ком-то. Ему просто необходим был слушатель. Если бы я задал вопрос, он рассказал бы все. Например, о той ошибке, что он совершил. А если бы я сделал вид, что мы друг другу не чужие люди и я готов его выслушать, да еще и под баночку-другую разогретого «One Cup Ozeki»… это могло посеять ростки дружбы между нами, вот только когда кто-то доверяет вам свой секрет, он и от вас ждет того же. И секрет – это не обязательно то, что мы пытаемся скрыть. Некоторые вещи становятся секретом, когда мы решаем больше о них не говорить.

Всю свою жизнь я только и думал что о людях, которых со мной не было. Не было рядом. Не было больше на этой земле. И я не мог говорить о них с теми, кто все еще оставался здесь – даже с моими родными. Как будто так груз воспоминаний упадет с плеч, а мне этого не хотелось. Не хотелось предавать свои секреты.

Через месяц после того, как мы с Сигэ пили «One Cup Ozeki» в его палатке, меня не стало.

Интересно, его это расстроило?

Вот пожилая женщина с копной белоснежных волос, похожих на птичье гнездо, говорит с кем-то у палаточного городка, затягиваясь сигаретой «Хай-лайт». О том, что Сигэ замерз насмерть…

Когда он умер? Где его похоронили? А книжки из его палатки – их, наверное, продали букинисту? И куда делся Эмиль? Прибился к какой-нибудь другой палатке? Или его отловили и усыпили работники ветеринарной службы?

Я думал, что после смерти встречусь с другими умершими. Смогу вновь увидеть вблизи тех, кто ушел так далеко от меня, смогу вечно касаться их, ощущать рядом. Мне казалось, что смерть поможет мне понять хоть что-то. Что в этот самый миг я осознаю, для чего жил и зачем умер, увижу все ясно, точно в ярком свете, разгоняющем туман…

А потом я почувствовал, что вновь оказался в этом парке. Я так никуда и не добрался, ничего не понял. Все тот же прежний я, с бесчисленным роем сомнений, выброшенный за борт жизни, лишенный возможности существовать и все-таки бесконечно размышляющий, бесконечно чувствующий…

Мужчина, лежавший на каменной скамье на круглой площади у кургана Сурибати, все еще не проснулся. Откуда-то появился кот и принялся с треском точить когти о дерево прямо у головы мужчины, но тот даже ухом не повел. Кот был черный, с белыми лапками и грудью… а вот Эмиль, помню, был полосатый…

Спустившись по лестнице с западной стороны, в тени таксофона замерли парень с девушкой, оба в форме. По виду они тянули, скорее, на старшеклассников, чем на учеников средней школы. Парень легонько коснулся указательным пальцем ее щеки, потом провел рукой по волосам – она пристально глядела на него, точно кошка, не шевелясь, но стоило ему только обвить ее руками и приблизиться вплотную к лицу, как девушка, разом напрягшись, выскользнула из его объятий и зашагала вперед, перевесив сумку на другое плечо – на ту сторону, где шел он.

Я бросил взгляд на трубку и кнопки таксофона.

Я до сих пор помню, как все продолжал прижимать к уху телефонную трубку, хотя оттуда доносились лишь гудки – Сэцуко позвонила мне, но разговор внезапно прервался. В тот день нам сообщили о смерти Коити…

В тот день…

В тот день… время шло. И время закончилось. Но несмотря ни на что, то же самое время рассеяно повсюду, точно высыпавшиеся на пол канцелярские кнопки. Я не в силах отвести глаз от той печали, что стоит передо мной, и остается лишь продолжать страдать…

Время не проходит.

Время не заканчивается.

Порыв теплого влажного ветра лизнул щеку, всколыхнул деревья – те, будто бы с одобрением закивав, зашелестели ветвями, смахивая на землю дождевые капли. До заката еще далеко, но в парке почему-то уже никого нет. Даже звуки пилы и газонокосилки будто бы сливались с тишиной вокруг. Солнце с каждым днем светит ярче, а тени от деревьев становятся короче – кажется, скоро наступит сезон дождей и запоют цикады.

Из-за угла показалась девушка в синих джинсах и белой блузке с короткими рукавами, по виду – студентка. Замедлив шаг перед рекламным плакатом Художественного музея