сомнения, Папен, энергично поддержанный президентом рейхсбанка Лютером, в конце концов заявил о своем согласии с этими условиями. 9 июля он поставил свою подпись под Лозаннским соглашением.

Когда рейхсканцлер в своей заключительной речи утверждал, что цель Германии, заключавшаяся в окончательном разрешении проблемы репараций, тем самым достигнута, он был прав только отчасти. Ратификация соглашения парламентами в Лондоне и Париже зависела напрямую от того, готовы ли были США в данный момент пойти на удовлетворительное урегулирование вопроса о межсоюзнических долгах. Но то, что Германия когда-нибудь снова, за исключением символического остатка, будет должна выплачивать репарации, было в высшей степени невероятно. Папен снискал в Лозанне успех, которым он был обязан Брюнингу. Результат превзошел даже те ожидания, которые бывший рейхсканцлер от Центра расценивал в конце мая как реалистические. Но последствия курса Брюнинга «на выживание» оказали гораздо большее воздействие, чем Лозанна: его жесткая политика по репарационному вопросу усугубила экономическую депрессию, увеличила социальные тяготы и выступила катализатором политического радикализма. Кто оказался в выигрыше от этой политики, едва ли вызывало сомнения за несколько недель до выборов в рейхстаг 31 июля{536}.

В Германии результаты Лозанны получили неоднозначные отклики. Папен своими публичными заявлениями еще во время конференции дал пишу настолько завышенным ожиданиям, что едва ли он должен был удивляться острой критике «национальных» кругов, обрушившейся на него после возвращения в Германию. Самые плохие оценки канцлер получил от прессы немецких националистов, в то время как «Фёлкишер Беобахтер» Гитлера высказывалась хотя отрицательно, но сравнительно сдержанно. Газета «Германиа», председателя наблюдательного совета которой еще так недавно звали Франц фон Папен, пришла к выводу, что Лозаннское соглашение отнюдь не было движением вперед в сравнении с январем 1932 г. Напротив, такие либеральные газеты, как «Фоссише Цайтунг» и «Берлинер Тагеблатт», хвалили поведение канцлера, а социал-демократическая «Форвартс» также с признательностью полагала, что в Лозанне политика взаимопонимания одержала верх над конфронтацией{537}.

В большей степени, чем какая-либо другая партия, сделать из «Лозанны» боевой призыв попыталась КПГ: «Только мы, коммунисты, боремся против пакта, заключенного правительством Папена в Лозанне с получателями дани, — писала «Роте Фане» 9 июля. — Только коммунизм разорвет Версальский договор». Избирательная агитация коммунистов была тем самым направлена не только против кабинета Папена и национал-социалистов, но не в меньшей мере и против социал-демократии. Уже в конце июня Вильгельм Кнорин, член президиума ИККИ, протестовал в отправленной из Москвы телеграмме против «оппортунистических извращений» тактики единого фронта. Под этим следовало понимать совместные призывы «красных», реформистских и христианских производственных советов, местные братания коммунистических и социал-демократических функционеров, призывы к «единому фронту без вождей» и предложения образовать единый фронт на местах, обращенные к СДПГ, АДГБ или даже к отщепенцам-коммунистам, состоявшим в КПО Генриха Брандлера.

14 июля КПГ подвела черту под короткой фазой гибкой тактики единого фронта, которая началась 25 апреля 1932 г. призывом «Ко всем немецким рабочим». Страх перед ползучей социал-демократизацией партии подвигнул секретариат КПГ положить конец тактике единого фронта на местах и в регионах. «Любое пренебрежение нашей борьбой против вождей социал-демократии, любое смазывание принципиальных разногласий между нами и СДПГ, любая капитуляция перед заявлениями руководства СДПГ против Гитлера и Папена, любая самая малейшая уступка оппортунистической идеологии ставит под угрозу проведение нашей революционной политики», — говорилось в циркулярном письме, разосланном в округа.

«Антифашистская акция», начало которой КПГ положила 25 апреля, задуманная как альтернатива «Железному фронту» СДПГ, свободных профсоюзов, «Рейхсбаннера» и спортивного рабочего движения, впредь могла быть только тем, чем она была с самого начала: агитационным трюком коммунистической партии. Призыв, с которым Альберт Эйнштейн, Генрих Манн и Кете Кольвиц обратились 17 июня к СДПГ и КПГ — идти на выборы в рейхстаг вместе и лучше всего с единым списком кандидатов или по меньшей мере с комбинированными списками — оказался теперь не более чем интеллектуальным фантомом. А реалистические попытки умеренных социал-демократов заключить с коммунистами в преддверии выборов в рейхстаг нечто вроде «запрета на междоусобицу» или «пакта о ненападении» также были прекращены самое позднее после появления циркуляра от 14 июля 1932 г. КПГ, руководимая Коминтерном, вернулась к своей прежней тактике бескомпромиссной борьбы против «социал-фашистов», которая имела такой же статус, как и борьба против «национал-фашизма» и «реакции»{538}.

Предвыборная кампания лета 1932 г. была самой кровавой, которую когда-либо переживала Германия. Большинство случаев насилия записали на свой счет коммунисты и национал-социалисты. Непосредственно сразу же после снятия запрета на СА во многих областях рейха произошли столкновения политических врагов, особенно частые в индустриальном районе Рура и Рейна. Сторонники КПГ, казалось, забыли, что ЦК недвусмысленно предостерегал их в ноябре 1931 г. от актов индивидуального террора. В любом случае перестрелки с национал-социалистами были вновь на повестке дня. Штурмовики едва ли отставали от коммунистов в готовности к физическому насилию. Из Берлина почти ежедневно поступали сообщения о нападениях национал-социалистов на коммунистов и коммунистов на национал-социалистов с применением огнестрельного оружия, причем предпочтительными объектами атак были пивные, где традиционно собирались те или другие. В первой половине июня в Пруссии в ходе политических беспорядков погибли три человека, а именно два национал-социалиста и один коммунист. Во второй половине месяца, после отмены запрета на деятельность СА и ношение униформы, число политически мотивированных убийств увеличилось до 17, в том числе 12 человек потеряли национал-социалисты и пятерых — коммунисты. Среди 86 убитых в июле 38 жертв были национал-социалистами, 30 — коммунистами.

Особенно кровавыми были воскресения. 10 июля по всей стране было убито 17 человек, 10 человек получили смертельные и 181 человек тяжелые ранения. Рекорд поставил Олау, окружной город в Силезии, в котором были убито 4 и ранено 34 человека. Здесь члены «Рейхсбаннера Шварц-Рот-Гольд» дали форменный бой СА и СС, в который, так как местная полиция ничего не могла сделать, вмешался эскадрон размещенного в Олау 11 кавалерийского полка, очистивший улицы беспощадным огнем из карабинов и револьверов. В тот же день национал-социалисты попытались взять штурмом здание профсоюза в голштинском Экернфорде: два юных сельскохозяйственных рабочих были убиты ножами, один из нападавших погиб, очевидно, попав под выстрелы своих приятелей. В Бремене взрывом бомбы был убит полицейский чиновник, проводивший в этот момент обыск у коммунистов на предмет нахождения оружия{539}.

Эскалация политического насилия дала повод председателю фракции немецких националистов в прусском ландтаге Фридриху фон Винтерфельду потребовать 8 июля от рейхсканцлера вмешаться в ситуацию в Пруссии. «Сегодня в Пруссии сложилась ситуация, напоминающая открытую гражданскую войну, — писал Винтерфельд. — Прусская полиция больше не является хозяином положения из-за слабости своего руководства, как это доказывают многочисленные ежедневные убийства, происходящие