– Верить во все можно, да не должно. И без того много в нас лжи и чепухи… И когда мы от нее избавимся и даже избавимся ли от нее когда-нибудь, про то знает Аллах единый. Нет! Вы мне поведайте, на каких таких основаниях вы будете соединять людей… ссучивать их, сращивать вместе и во имя каких это благ?!

– Да вы, может быть, не верите, что силами нескольких человек… целой, дружной ассоциацией можно больше и лучше сделать, чем силами одного человека.

– Нет, не верю, – я ведь ни во что не верю, – а знаю, что артель сильнее одиночного работника… Это я знаю… и если вы об этом хлопочите, так ведь это глупо – простите вы меня, Бога ради! Это и так само собой делается… Есть всякие ассоциации… всякие… и хищные, и добродетельные… Вы о чем же хлопочете?..

– Хлопочу, чтобы человек был человеком, а не зверем…

– Чтобы жил он с волками и его бы грызли, а он сам бы не кусался… Так, что ли?.. Вы, значит, хотите поступать по-человечьи и быть умней природы… Ну! Это пустое занятие!.. Я кусаюсь потому, что у меня зубы есть… Я «има» и кусаюсь… И благо всем, кто кусается!.. Нет, вы меня научите, какими такими средствами вы свяжете всех людей воедино!

– Любовью… – брякнул я.

Он начал глухо, сдержанно хихикать.

– Это что ж за зверь такой?.. Я его никогда не видал…

Я вспомнил вопрос Геси: «С какого же конца обнимать и целовать все человечество?»

– Любовь, – сказал я, – это единственное средство связать всех людей правильно, естественно, чтобы эти связи были легки, свободны и не тяготили их…

– Вы, значит, ветхозаветный прелюбодей!..

– Вы можете называть меня как вам угодно, – сказал я сердито. – Но лучше будет, если бранить меня в глаза не будете…

– А не то оскорбитесь и сейчас пулю в лоб?..

– Н-нет… К чему же двум благоразумным людям друг другу дерзости говорить…

– Пррравильно!.. А я вот что вам доложу: любовь и ненависть, злоба и благодушие… вовсе не во власти человека… нет!.. Они лежат в крови, в сердце, в нервах… ну, там шут их знает где… И если вы полагаете, что их можно культивировать, то вы жестоко ошибаетесь… Человек всегда был зверем и останется зверем… Поверьте, он только меняет облик по градусу цивилизации…

– Как! – вскричал я. – Вы думаете, что человечность – идеализация?..

– Я ничего вообще не думаю… Я наблюдаю и подвожу итоги… Я вижу, что человек меняет шкуру, а натура в нем завсегда остается человечья, и ничем вы ее не возьмете… Есть склонности добродетельные или злые… И куда меня тянет и что меня носит?.. Я положительно… да и никакой шут этого не знает. Вот мне теперь кажется, коли бы кашель мой прошел, то я был бы счастливейший человек, но очень может быть, что это мне так только… кажется… Когда этот кашель пройдет, то образуется в некоторых моих ощущениях пустота, и я все-таки буду несчастен, мне все-таки чего-то будет недоставать… ну, хоть печеных ананасов… Да нет, этого не будет… Нет! Шутишь! Три эскулапа осматривали меня наиаккуратнейшим образом, и все трое, в унисон, объявили, что кашель не пройдет, а я с ним пройду торжественным маршем в могилу… Вы ведь знаете жаркие funebre[81] Бетховена?.. Нравится?..

И он снова закашлялся убийственным раздирающим кашлем.

– Вы действительно помолчали бы, – сказал я.

– Что же молчать-то?.. – зашептал он. – Можно и молчать… только знаете ли, когда молчишь, то надо чем-нибудь занять в себе человека… Ведь он всегда ищет занятия… А без занятия скучно… смертельно скучно… Без занятая тянет порешить себя… разом… Ей-богу! Право!.. Я даже для этой цели и инструмент с собой вожу… Вот видите…

И он вытащил из-под подушки и показал мне небольшой, обделанный в серебро револьвер.

– Благодетельная вещь!.. – сказал он, снова спрятав его под подушку. – С ней так спокойно спится… и никакие пакости и напасти не страшны… Всегда знаю, что тут… Сам себе господин… хочу – страдаю, хочу… перестаю страдать…

– Ну, это вещь еще весьма сомнительная… – сказал я. – Гораздо больше шансов за то, что жизнь продолжится и после смерти…

Я вовсе не ожидал того действия, которое произвели эти слова.

Он сбросил с себя одеяло и вскочил с кушетки. Он встал передо мной во весь его высокий рост. Тусклый свет вагонной лампы прямо упал на его лицо, искаженное злобой, страданием и ужасом, лицо необыкновенно бледное и худое. Глаза его дико прыгали и вертелись. Они, кажется, светились в темноте вечера.

– Нет!.. Вы этого не говорите!.. – зашептал он дрожащим голосом. – Нет, этого вы не смейте говорить! Это последнее мое утешение… это грош нищего… Я не хочу слышать, не хочу верить, чтобы в этом бестолковом, поганом мире было что-нибудь, кроме глупой игры каких-то атомов или молекул!.. Нет! Нет! Нет!.. Тысячу раз нет… Двадцать тысяч раз нет…

И он вдруг захохотал, и в этом смехе мне послышались истерические рыдания.

Сосед, что спал впереди нас, какой-то толстый сапун, генерал, приподнял спросонья голову, пробурчал какие-то непонятные слова сквозь сон и снова захрапел. Он постоял несколько секунд, что-то быстро бормоча, и затем вдруг сразу упал на свою кушетку.

Несколько минут прошло в молчании. Я думал, что он успокоился, заснул, истощенный этим сильным возбуждением, но я ошибся.

Он снова заговорил, тем же глухим шепотом, но который был, вероятно, явственно слышен во всех углах вагона. Только в этом шепоте звучала теперь страшная злоба. Он говорил и в то же время как-то хихикал, и, что всего страннее, кашель его совершенно исчез.

– Эти все глупые мечтания, – заговорил он, – о жизни в небесах и во аде… чепуха! Они все идут от лени… Человек не только глупое, но и самое ленивое животное… гораздо ленивее всякой грязной, жирной свиньи… Кругом его помои и гадость, от которых он должен отбояриться, и он надсаживается и