хлопочет, но только чуть-чуть полегчало, он тотчас же за благодушие: и цветы цветут, и птички поют, и ангельчики порхают, и жизнь нам на радость дана… Тьфу!.. Противная свинья!.. Только потому и можно помириться с этой гадостью, что все глупо… все!.. И все идет как заведенная машина… путается, колобродится… бежит направо, ползет налево, опускается, поднимается… Тьфу! Чушь! Бестолочь!.. Если бы человек был хоть сколько-нибудь умнее, он бы понял… что, как он ни бейся… он ничего не поделает с этой белибердой… ничего!.. Потому что он сам тут… сам запряжен в этот сумбур… он и в крови, и в нервах его… Но!.. Други мои любезные!.. В том-то и горе, что мы ничего этого не понимаем, не хотим понять… Колесо вертится, и мы в нем вертимся… Отлично вертимся… Самолюбие у нас прежде нас родилось… В нем и для него все… и все нипочем… Мы переделаем свет, мы соединим все человечество… Мы такие, мы сякие, будем едино стадо и един пастырь. Умнее этого ничего нет и не было… Тьфу! Тьфу! И трижды тьфу!.. Чепуха, чепухляндия, чепухобрыния!.. Свиная амбиция!.. Поросячьи мозги!.. Если бы это единение лежало в природе вещей… поверьте!.. оно давно бы произошло, давно бы мы все соединились. Но в том-то и горе, что оно… это единение, лежит только в нашем собственном хотении… Вот ведь в чем горе-то!!

И он несколько минут помолчал, повозился и затем снова начал.

ХСV

– Человек уж так устроен!.. Да и все в мире так устроено. Все о двух концах. У всего известные пределы и смена… В данную минуту человек радостен… и все ему, как маленькому младенцу, дураку, кажется радостным… В следующую минуту он будет печален, а вернее, злобен… Ибо злоба прежде всего, это главный фонд и рычаг всего человечества… Сегодня человек устроит какое-нибудь мирное торжество с дурацкой помпой, а завтра он будет драться и истреблять брата… По человеколюбии!.. Тьфу! Глупое животное!.. И заметьте, что никогда он не может быть покоен!.. Даже во сне… а проснется, так давай ему пищи – жрать и его брюху, и его чувствам… То и другое не могут пробыть спокойно ни секунды… Нажрется, намечтается и благодушен… на несколько минут. А там опять… если не заляжет спать, так опять подавай… Только уж чего-нибудь пожирнее, посолонее, позагвоздистее, чтобы палило и раздражало, – какой-нибудь скандал, содержанку с вывернутым турнюром, чтобы все нервы драло!.. Господа! Да если бы правительство дозволило бы бои быков или цирки с гладиаторами, то они и были бы у нас, и публика и народ валил бы в них с таким же пафосом, как в Риме или в Испании… Человек прежде всего и после всего зверь… это мы вообразили и придумали человечность… Тьфу! Чепуха, чушь!!! Давно бы пора нам понять, что не мы делаем историю, а история делает нас… что не мы делаем природу, а природа делает нас.

Говоря это, он хрипел сильнее и сильнее, захлебывался и, наконец, страшно судорожно закашлялся и замолк.

Я не тревожили его и только желал одного, чтобы он снова не начал свои желчные, пессимистические диатрибы. Я старался не шевелиться, чтобы не привлечь его внимания. Так прошел час или больше, и я, утомленный хлопотами дня и дорогой, невольно задремал, а утром, когда я проснулся, его уже не было в вагоне.

Но воспоминание об этой встрече осталось до сих пор, и страстный злобный шепот мне мерещится в тишине ночей.

«Не мы делаем историю, а история делает нас». «Да верить во все можно, во все, во что хотите!..» – припоминается мне часто в бессонные осенние и зимние ночи.

И чем больше я вдумывался в эти положения, тем яснее, настойчивее являлось во мне убеждение, что мы все, все человечество идет каким-то «темным путем», волнуется, страдает, радуется, бесится, дурачится, злобствует, неистовствует… А среди этой игры машина идет своим, неизменным, ровным, бесстрастным ходом и никто не может ее остановить и никто не может сказать, как она действует, и куда она идет… Но тогда, помню, это впечатление исчезло довольно быстро, и радостное настроение Жени как будто отражалось и на мне.

«Все это вздор!.. – решил я тогда. – Буду продолжать мое дело, и никакой пессимизм да не коснется его!»

И целый день мы с Жени с радостью встречали знакомые места; она видимо поправлялась, крепла. И вечером на пароходе очень долго сидела на палубе, несмотря на все мои доводы и предостережения относительно простуды. Правда, и вечер был удивительно теплый, даже душный. Волга блестела, как зеркало, нагорный берег тонул в прозрачном розовом тумане. Перед нами плыли села и деревеньки, а пароход стучал так весело.

Ни я, ни Жени никого не предупредили о нашем приезде, и нас если и ждали, то не раньше как в конце лета.

На Волге мы высадились, в большом селе Морквашах. Здесь был знакомый деревенский купец, у которого мы надеялись достать легкий тарантасик, чтобы доехать до Самбуковки, и не ошиблись в расчете. Тарантасик был к нашим услугам. Помню, поздно вечером мы уселись в него. Коней запрягли нам также по знакомству, бойких и сытых, три колокольца зазвенели малиновым звоном, и мы бойко полетели по мягкой дорожке, которая вилась по заливной луговине и переходила в камне-поемные луга.

Мы ехали молча. Говорить не хотелось. Хотелось сознавать и чувствовать полной грудью тот трепет сердца, который переполнял его тогда, как преддверие шумной восторженной радости. Вскоре легкая, покойная качка убаюкала нас, и мы проснулись на другой день довольно поздно, когда солнце начинало уже усиленно припекать. До Самбуновки оставалось всего 20 верст.

Свежая, как свежее утро, Жени сделалась вдруг как-то задумчива и угрюмо-сосредоточенна. На глазах ее постоянно навертывались слезы. На нее нашел «тихий стих», как она говорила еще маленькая.

– Что же ты не радуешься, друг мой? – спросил я ее.

– Володя! – сказала она. – Я теперь точно пробуждаюсь от тяжелого сна… Передо мной проходит все прошлое, словно тени… И знаешь ли, понемногу на меня находит убеждение, что «они» неправы…

– Кто они?..

– «Они» – наши