Мы на цыпочках вошли в комнату Жени. Подошли к ее кровати. Она лежала красная, в жару, в забытье и тяжело дышала.

Нерокомский посмотрел на меня. Его глаза как будто говорили: видишь… какова… полюбуйся!

И я тут только заметил, как сам он был бледен и худ.

Он схватил меня за руку своей холодной костлявой рукой и отвел в сторону.

– Доктор говорит, что если такое состояние продолжится еще два дня, то можно ожидать полного упадка сил, и тогда… ау!..

Он закусил нижнюю губу и смотрел на меня как-то сосредоточенно-злобно. Его глаза как будто говорили:

– А ты бегаешь где-то за жидовкой!

Но не его глаза, а в сердце, в глубине души проснулась совесть и заговорила, – заговорила так громко, что я, весь перепуганный, ошеломленный, бросился бежать вон от этой больной, умирающей девушки, которая лежала передо мной живым укором.

Совесть воскресила в моей памяти Самбуновку, доброго, симпатичного Павла Михайловича и Анну Николаевну. Она напомнила мне о деле, для которого я должен был жить, которому я обязан служить, для которого я приехал сюда, в Петербург!.. «Господи! – говорил я сам себе. – Что за несчастная, глупая, слабая моя натура… Не так ли… тогда… я забыл об отмщении за смерть моей матери ради презренной жидовской гетеры… И теперь так же святое наше кружковое дело и священную обязанность относительно Павла Михайлыча я забыл ради еврейки».

«Все заброшено ради личной страсти, – шептал я. – Опять женщина! Опять увлеченье!! Да разве мало было тебе этих женщин в твоей жизни?! Разве ты можешь быть счастлив среди темной жизни, на „темном пути“, среди страданий твоих ближних?!» – И я подавил в себе этот светлый чистый образ, образ этой белой лилии, который так обаятельно и могуче звал меня к себе. Я вспомнил долг и мою бедную, заживо погребенную мною невесту. Да, вспомнил также Миллинова… доброго Миллинова…

– Нет, – сказал я, – ты был неправ! Каждый, даже невоинственный человек добивается своего личного счастья. Оно ближе, возвышеннее, святее, оно манит такими светлыми образами, как образ Лии.

И я вернулся домой. Голова жестоко болела и кружилась. Сердце было сжато, во рту горечь.

Я нашел Нерокомского у постели Жени. Он сидел, опустив голову на руки. Его тускло освещала лампадка под абажуром.

«И этот также, – подумал я, – добивается своего личного счастья».

И вдруг неожиданный взрыв плача захватил всю грудь мою и горло, и я, упав на стул, зарыдал как ребенок.

Нерокомский быстро встал и, толкая меня, зашептал надо мной.

– Поди прочь! Прочь!! Ты испугаешь ее… Сумасшедший!!

Я убежал к себе.

ХСI

Слезы успокоили меня. Я дал себе твердое слово не думать о Лии, не думать о моем самолюбивом и себялюбивом «я» и делать то дело, которое я считал единственно возможным для каждого человека, для каждого русского.

Целую ночь я провел у постели больной.

Нерокомский рассказал мне, что она плакала, тосковала и страшно волновалась во время моего отсутствия. Что она третьего дня еще вечером, почти ночью, вышла на улицу, «а ты знаешь, говорил он, какой был третьего дня свежий ветер… а вчера совсем было собралась ехать со мной… Вот все это вместе и уложило ее в постель».

«Бедная! – думал я. – Она всей душой рвется к своим… а я!..»

И я не мог найти достаточно негодования, чтобы осудить себя.

К счастью, крепкая натура Жени и на этот раз поборола болезнь. На третий день температура упала, и доктор сказал, что больная вне опасности.

В первый раз, когда она пришла в себя после двухдневного бреда, и узнала меня, она протянула ко мне руку и крепко сжала мою. Она смотрела на меня, ничего не говоря, с такой добротой и лаской, что я еще раз дал себе твердое слово, как только настанет возможность, довезти ее до Самбуновки и серьезно приняться за мое, то есть за кружковое дело.

Когда я немного пришел в себя и осмотрелся, то я заметил на столе моем запечатанный конверт. Горничная сказала мне, что это без меня уже три раза приходил какой-то высокий молодой господин в очках, с большой русой бородой, ждал меня и, оставив этот конверт, просил передать его мне прямо в руки.

Я развернул, в нем были сведения о распространении «единых братий»… как говорилось в этой бумаге. Были цифры – число присоединенных в Западной Европе.

Я догадался, что это шло из еврейской общины и что принес эти сведения Бейдель.

«Значит, они все еще рассчитывают на меня?» И мне ужасно захотелось написать им весь их план ожидовления России и целого света и в заключение сказать: «Я стремлюсь к единству, а не к гегемонам, я желаю быть в числе работников, а не в ряду господ, власть имущих и давящих».

Но этот план тотчас же вылетел из головы.

На меня опять пахнуло благоухающим туманом белой лилии и все сердце потянулось в сладкой истоме.

«Ну! – подумал я. – Теперь они лишены их сильного средства привлечь меня. Пока Лия будет исполнять их таинственную жидовскую миссию, до тех пор они ничем, никакой ложью не завлекут меня; а когда она исполнит эту миссию, я буду уже в Самбуновке и никакие влияния мне не будут страшны».

И я тотчас же принялся писать письмо к Павлу Михайловичу. Я еще ничего не ответил ему на его последнее письмо, где он с такой радостью описывал соединение нашего кружка с кружком Самбунова.

XСII

Через три дня мы с Жени отправились. В эти дни я старался всеми мерами избежать