– Вашу марку?

Помню, что я вынул из кармана жилета что-то, какую-то бумажку, и что он кивнул головой и повесил мой китель. Почему я это сделал? Не понимаю!

Впоследствии оказалось, что он думал, спросонок, что это марка, а марка действительно была необходима, крайне необходима.

Я вошел по знакомой лестнице в знакомую залу. В ней тускло горели две-три лампы. Дверь в кабинет Бергенблата была затворена. Я подумал, что необходимо было, чтобы обо мне доложил кто-нибудь. Но зачем же я пришел к нему? Я положительно не мог дать себе отчета… Я скажу ему, думал я, что я люблю ее, что я на все согласен… Я отрекусь… я присоединюсь… я хочу, да я хочу быть братом ее… ее единоплеменником… Но ведь она не любит своих единоплеменников, припомнилось мне.

Я вышел из залы на площадку лестницы, постоял с полминуты и совершенно бессознательно прошел в темный коридорчик. В конце коридорчика налево была маленькая полуотворенная дверка и там, в какой-то крохотной комнатке, чуть видно мерцал свет. Я вошел в эту каморку и тотчас же вспомнил, что я уже был в ней, что в этой коморке мы сидели с Бейделем.

За деревянной стенкой слышались явственно голоса, разговор нескольких лиц. Я приставил глаз к крохотной скважинке в окне и увидал, что оно выходило в кабинет Бергенблата. Это, очевидно, была наблюдательная камера.

Прямо передо мной за большим письменным столом находились четверо. Между ними сидел Бергенблат, подле него – Бейдель. Напротив сидели какие-то евреи, которых я встречал на собраниях у Бергенблата, а подле него вовсе незнакомый, уже пожилой господин тоже еврейского типа. Разговор шел на немецком языке, вполголоса, но каждое слово так явственно доносилось до меня.

Помню, первое побуждение было бежать. «Что за гадость, – подумал я, – подслушивать чужой разговор, о чужих делах!» Но слова, сказанные Бейделем, сразу остановили, парализовали меня.

– Вы можете, – сказал он, – послать Габера и Лию. Лия представительная девушка, она может с успехом взяться за это дело.

Я невольно опустился на маленькую скамейку. Помню, сердце сильно забилось во мне. «Куда же они ее посылают?!» – подумал я.

– Вы понимаете, – сказал незнакомый еврей, которого собеседники называли Herr Шпуль. – Вы понимаете, что ходатайство перед принцем… вещь очень трудная и щекотливая.

– Мы это хорошо понимaем, – сказал Бергенблат, и в голосе его мне послышалась насмешка. – Мы так твердо рассчитывали на это средство, что решились уже исполнить его, прежде чем прибегли к вашему совету. Время дорого. Time is money! Надо им пользоваться.

– И вы думаете, – спросил Шпуль, – что концессия будет получена?

– Непременно! А что касается до Union Israelite, то об этом рано еще думать, слишком рано. Нам необходимо набрать более сил, как можно более сил… Вы говорите, что берлинские братья гарантируют заем? Это будет очень успешно. Тогда почти все крупные правительства будут у нас в руках. – И он быстро отпер ящик письменного стола и достал оттуда лист. – Вот посмотрите цифры. – И он начал читать список миллионов и биллионов, которые, как я догадался, должны иностранные дворы еврейским банкирами. Помню, на первом месте стояла Австрия. Но цифры долга не помню. Россия стояла третьей.

– Мы, – прибавил Бергенблат, – стоим на третьем месте. Но будущее в наших руках. При расточительности и нерасчетливости… мы многое приберем к рукам и мало-помалу втянем в неоплатные долги… а там науськаем нашу благодетельную Францию на славян, англичан – на турок и турок – опять на славян. И поверьте, что в конце гешефта мы втянем Россию в войну довольно крупную.

– Почтеннейший господин Бергенблат! – спросил его Шпуль. – Я осмелился бы указать на внутреннее хозяйство. Внешние дела мы, благодаря Богу, держим крепко. Нам необходима внутренняя поддержка.

– Как же, как же. У нас идет и внутреннее хозяйство, – перебил его Бергенблат и посмотрел на него насмешливо.

– Мы недавно еще сожгли апраксинцев. Это дело на полном ходу, – сказал Бейдель.

Бергенблат слегка махнул на него рукой, как будто говоря: погоди, не мешай!

– Как же? Мы действуем. Мы, во-первых, присоединяем… Во-вторых… мы заселяем, или, правильнее говоря, переселяем… Мы двигаем наших братьев к центру, к столицам. Мы ползем медленно, но верно… Здешние биржи в наших руках… Надеюсь, что и пресса скоро будет наша. Мы уже выписали одного из Берлина quasi-немца и думаем основать здесь нечто вроде «Gartenlaube»[80]. Вы понимаете, что всего выгоднее можно действовать на семью… Там в самом центре семейного очага распространять и пропагандировать… Независимо от этого мы хлопочем о выпуске газеты, даже двух газет, на еврейском языке и с еврейским направлением…

– Осмелюсь заметить, – сказал опять Шпуль, – что все это будет действие на интеллигентные слои… а масса останется в стороне. Коренное население уйдет из-под влияния.

– Отчего же?.. Нет! Мы думаем и о коренном населении… Но на них нельзя действовать пропагандой. Со стороны религиозной – это фанатики. Со стороны логичной – это олухи. Это вьючный рабочий скот, которого мы надеемся победить при помощи водки и медленным, но систематическим разорением… Теперь уничтожение крепостного права открывает нам широкие и глубокие перспективы… Громадная масса лесов пройдет через наши руки. Хлебная торговля также очутится в наших руках, как очутилась она на юге… Мы действуем медленно, но неотразимо… Внутреннюю и экономическую жизнь мы свяжем ябедой… Вы понимаете, что никто, кроме нас, не способен входить во все тонкости казуистики и быть настоящими крючкотворами… Новый судебный устав открывает нам и здесь далекие перспективы… Мы войдем в суды, в торговлю, в семью… У нас очень широкие планы и надежды, и мы должны благодарить Иегову и просить его научить и укрепить нас… Да возвратит он верному Его Израилю прежнее могущество! – Он немного помолчал и опять начал тихим голосом: – Положение наше представляется нам таким… и вы это, пожалуйста, передайте нашим берлинским братьям… (конечно, здесь, может быть, примешивается мой субъективный взгляд, но я крепко верю в него). Мне кажется, помимо национальной борьбы, весь мир делится на две партии, на два лагеря: на благословенный народ Израиля, к которому примыкают все зажиточные, поднятые Господом, все так называемые буржуа, и затем –