Шрифт:
Закладка:
LXXIX
Около двух часов она явилась в легкой полосатой накидке и серой соломенной шляпе. Лицо ее было закрыто густой темной вуалью. Все это к ней удивительно шло. Но я думал, что в целом свете не было такого костюма, который мог бы ее изуродовать; по крайней мере, мне так казалось.
Помню, я разложил перед диваном ломберный стол, положил на него только что купленные мною книги, бумагу, чернильницу – одним словом, озаботился явиться перед ней самым аккуратным и старательным учеником.
Она вошла так просто, без всякого кокетства, тотчас же сняла бурнус и шляпу и, не допустив меня помочь ей, положила то и другое на кресло.
Затем провела рукой по лбу и с легким вздохом опустилась на диван.
– Сегодня так жарко… и я так устала, – сказала она. – И тотчас же раскрыла Робертсона и принялась толковать – просто и ясно, как будто она во всю жизнь свою была учительницей английского языка.
Она прочла мне азбуку и объяснила произношение.
– Здесь, – сказала она, указывая на Робертсона, – вы найдете произношение каждого слова. Если же нет, то вы найдете это в лексиконе Рейфа.
Я весь был поглощен вниманием к ее толкованию и старался этим вниманием отплатить ей за ее обязательную услугу. Порой у меня навертывались мысли: да не внушено ли ей насколько возможно овладеть мной? Я вглядывался в ее прелестные глубокие, темно-голубые глаза. В них было столько ясности, детской откровенности и простоты, что мне сделалось совестно за мое подозрение и между тем я все-таки высказал его ей прямо в глаза и совершенно неожиданно для себя самого.
Я смотрел на ее рот, когда она произносила тарабарские английские звуки, и меня поражала и притягивала красота изгибов и движений этих губ, и в особенности нижней, более толстой, которую она выставляла вперед. «Господи! – подумал я. – Чего бы я, кажется, не дал, чтобы с любовью, с благоговением поцеловать эти губки». И, подумав это, тотчас же покраснел невольно. А вслед за этим, чтобы скрыть мое смущение, решился признаться ей в моем настроении.
– Простите меня, – сказал я, положив мою руку на ее руку. – Простите мое невольное недоверие… Я об вас подумал: не было ли вам внушено то, что вы теперь так обязательно и великодушно взялись исполнять, то есть не было ли вам внушено от кого-нибудь, чтобы стараться привлечь меня на сторону ваших соплеменников?
LXXX
– Нет! – сказала она просто и ясно, смотря на меня. – Если б это было, то я призналась бы вам, как вчера за ужином… – И она вдруг слегка покраснела и замигала; как будто краска моего лица сообщилась и ей. – Я не умею ничего скрывать, – сказала она, – и если меня заставят делать что-нибудь, сделать против кого бы то ни было, то это меня ужасно тяготит… Мне кажется, я такой родилась, и в детстве моем мне много пришлось вытерпеть от моей матери за то, что я не могла ничего скрыть от моего отца. – И она еще сильнее покраснела и торопливо прибавила, перебирая свой тонкий платок, надушенный какими-то удивительно нежными духами: – Он ведь у меня очень добрый… мой отец, только немножко взбалмошный и страшный консерватор. – И она слегка улыбнулась.
Затем она развернула книгу и снова принялась за толкование. Я старался слушать ее внимательно, хотя многого не понимал. Я чувствовал близость ее, и невольно припомнились мне слова ее дяди: «первый враг всякого единения – это неискренность и недоверие».
Порой голова моя слегка кружилась, и сердце как-то билось тихо и полно. Порой и она как будто уставала. Неожиданно останавливалась, не докончив фразу, потупляла глаза, и грудь ее тяжело подымалась под легким кисейным платьем.
Через полчаса она сказала:
– Ну, я думаю, на первый раз слишком довольно. Когда вы хотите взять второй урок?..
– Когда вы можете… назначайте… я желал бы завтра, если это возможно… так как мне хотелось бы уехать в конце этой недели. Меня ждут, и в особенности спутница моя, Евгения Павловна Самбунова.
Она встала и как-то поспешно надела шляпу.
– Хорошо, я приду, – сказала она. Я подал ей накидку, с чувством благодарности пожал ее стройную длинную ручку, и проводил ее до конца коридора, где она сказала: – До свидания!
LXXXI
На другой день, в два часа, аккуратно, она пришла. Я холодно поздоровался с ней, хотя присутствие ее сразу начало волновать меня.
– Ну! Что же вы сделали из наших вчерашних занятий?.. Пошли ли они впрок?..
И я тотчас же показал ей все, что запомнил и усвоил. Я задал ей множество вопросов относительно дальнейших правил, слов и выражений, так что она, видимо, осталась более чем довольна моим страстным прилежанием.
– Вы видите, – сказал я, – что я плачу моей доброй учительнице примерным прилежанием, в надежде, что она наградит меня желанной похвалой.
Она ничего не сказала и принялась толковать. Порой она увлекалась, отклонялась в сторону. Так, по поводу двойственности английских названий одушевленных или живых и мертвых предметов она сообщила, что все, что живое, свободное – все взято от англов, как Sheep и Ох, а все мертвое, как мясо beef или баранина – mutton, взято от норманнов, так как норманны подавили рабством англов. И при этом толковании она сообщила несколько исторических, весьма курьезных фактов.
Но чем дальше шло ее толкование, тем оно шло медленнее. Она тяжело дышала и останавливалась. Наконец как-то болезненно улыбнулась, вся покраснела и сказала