И чувство антипатии к ее племени вдруг выплыло с необыкновенной силой. Я вспомнил «дикую княжну» и чувствовал, как что-то черное прошло по моему сердцу, и вслед за ней тотчас же явился светлый образ моей Лены… и как будто посмотрел на меня с укором.

«О нет! Дорогая для меня тень, – прошептал я. – Будь покойна!.. То, что похоронено в стенах темной монастырской церкви, никогда, никогда не воскреснет!..»

LXXVI

Когда на другой день рано утром я вошел к Жени, она встретила меня с радостными слезами. В руках ее было письмо от ее отца и матери.

Я должен сказать, что тотчас после ее кризиса, когда явилась основательная надежда на ее выздоровление, я написал к Павлу Михайловичу. Я откровенно рассказал ему все, что я здесь встретил, и писал, что, по всем вероятиям, я скоро привезу ее к ним в Самбуновку. Все письмо их было полно восторженными надеждами и любовью.

Помню, мне было как-то неприятно, что из Самбуновки ничего не ответили лично мне, как будто я был чужой им…

Но этот самолюбивый упрек был совершенно неоснователен. В тот же день принесли мне повестку с почты на 600 рублей, и я, тотчас же засвидетельствовав ее, бросился получать деньги. Признаюсь, они были тогда как нельзя более кстати. Письмо и деньги были из Самбуновки, как я и догадывался.

Письмо было полно восторга и благодарности. Оно было ответ на мое письмо, которое, очевидно, воскресило прежнего Павла Михайловича. Он начал хлопотать с новой энергией о нашем кружковом деле и извещал меня о некотором шаге вперед на пути съединения, а именно кружок, который постоянно сторонился от нашего главного кружка, теперь почти сошелся с ним. Председателем этого кружка был один из трех первоначальных учредителей Спартак Матвеич Ламбунов, человек весьма умный, но, может быть, вследствие силы этого ума, не доверявший никаким увлечениям, ни своим, ни чужим. Каждое положение, которое шло от чувства, он тщательно перебирал, взвешивал, разбивал на частные посылки и только тогда, когда приходил к твердому логическому заключению, соглашался действовать. Таким образом, необходимость единения или, как он называл, «всеобщего человеческого общения», он вывел как законную посылку из необходимости наибольшего, «наисовокупнейшего» (как он выражался) единения сил. И вот, этот Спартак Матвеич, или «чудак Матвеич», как называли его в К… губернии, примкнул со всеми своими, довольно многочисленными последователями к нашему кружку. Можно судить, как я сильно был обрадован такому соединению.

LXXVII

Помню, мне нужно было почему-то пройтись по Невскому и зайти в Гостиный двор, и не знаю почему, в первый раз тогда поразил меня угловой фасад публичной библиотеки. Я посмотрел на часы, выставленные в угловом окне, на громадное окно над воротами и при этом подумал: «А ведь Лия должна быть теперь в библиотеке». Я припомнил, что это сказала она вчера мне за ужином, сказала: «Я проведу целое утро, с 10 часов до двух, в библиотеке».

И меня неудержимо потянуло посмотреть на нее, за ее рабочим станком. «Я только взгляну, как будто случайно зашел», – думал я и при этом вспомнил, что кто-то мне говорил, что есть какая-то брошюра на английском языке «О соединяющих кооперациях» или что-то в этом роде. И она непременно должна знать ее, и притом, наверно, мне поможет. Вот прекрасный случай!

И я на всех парах влетел в публичную библиотеку.

– Здесь г-жа Габер, Лия Габер? – спросил я солдатика, который снимал с меня китель.

– А не знаю… кажись, здесь. Войдите, там скажут.

Я вошел в залу и обратился к одному из библиотекарей или их помощников, молодому человеку в коротеньком пиджачке. Он указал мне на одну из задних комнат. Я должен заметить, что в те времена публичная библиотека, до ее перестройки, представляла весьма неудобное помещение.

Я нашел Лию в указанной комнате, в которой было всего трое занимающихся. Она, в сером легком платье, сидела за высоким пюпитром и, казалось, вся была погружена в свою работу.

При моем появлении она как-то весьма слабо, едва заметно вскрикнула и чуть-чуть легкая краска зарозовила ее ослепительно белое лицо.

– Извините, что я мешаю вам в вашем святилище, – сказал я ей тихо. – Но я прихожу с одной весьма покорнейшей просьбой… помогите мне.

И я быстро передал ей мою просьбу. Она подумала немного, припомнила и назвала одно из американских сочинений.

LXXVIII

– Я его не читала, – сказала она и потупилась, как будто признаваясь в страшном невежестве. – Но если хотите, я его прочту и вкратце передам вам… Но как же вы не читаете по-английски!.. – удивилась она.

Я сказал, что у меня в жизни не было случая заняться английским языком.

– Он удивительно прост, – объяснила она. – Нет почти никаких правил, только глаголов неправильных много, а падежей нет… произношение действительно трудно. Но я думаю, если бы вы занялись даже теперь, то это вам могло бы удасться без особенного труда… Притом есть самоучители.

Я поблагодарил ее за указания, сказал, что я теперь, так как времени свободного у меня много, – непременно займусь и уверен, что у меня скоро пойдет, в особенности если она укажет мне какого-нибудь учителя английского языка.

Она затруднилась и сказала:

– Все учителя… то есть присяжные учителя, которые живут уроками, они будут настаивать на возможно большем числе их, а я уверена, что вам нужно два-три урока, чтобы указать только главное.

Я поблагодарил ее за высокое мнение о моих способностях и прибавил:

– Я не смею просить вас… Но если б вы нашли свободными от ваших занятий два или три часа времени, чтобы только… указать мне…

Эта просьба, очевидно, ее сконфузила. Она даже слегка покраснела.

– Отчего же? – пробормотала она. – Я