Я сидел, изумленный тем, что она сообщила, и невольно любовался: таким благородством и изяществом дышали все черты ее прелестного лица.

LXX

А она снова начала:

– И вот, видите ли! Нам очень тяжело… что вы пренебрегаете… нашей идеей и не хотите помочь нам. Мы идем навстречу здесь каждому шагу, кто бы его ни делал… Мы понимаем, что здесь, на этом великом пути, совершается великое дело человечности…

– Но извините меня, – перебил я ее. – Идя к человечности путем бесчеловечия, едва ли вы до нее дойдете. Я был на пожаре, зажженном руками ваших единомышленников, я видел этот… ад. Я видел, как наш остервенелый народ кинул в пламя какого-то человечка, которого он принял за поджигателя.

Она удивилась.

– Вы сами это видели?! – спросила она.

– Сам, сам… своими глазами… как раскачали и бросили.

– Я ничего не слыхала… Я расспрошу… Ах! – вдруг вскрикнула она. – Вот что… Вы верно видели, как в пламя бросили тюк… Это были тряпки, пропитанные салом, керосином, с завода Нитче, которые за бесценок скупил один из мелких купчиков. Он не давал их. Это был, знаете ли, один из комических эпизодов этой страшной драмы… Наконец, как мне рассказывали… этот тюк отняли от него и бросили в огонь.

Я чувствовал, что при этом толковании я покраснел за свою опрометчивость и, мигая глазами, смотрел на нее; я думал, что она расхохочется, а она спокойно, величаво сидела передо мной во всем блеске своей холодной поражающей красоты.

Под конец разговора она взяла с меня слово, что я буду на другой день, в четверг, на их собрании у Бергенблата, и на этом мы с ней расстались.

Совершенно отуманенный и ее красотой, и тем, что она сказала мне, я снова вернулся в мою комнату. Мне все не верилось, что она сидела здесь, на этом кресле. И вся комната, казалось мне, осветилась и прониклась ее именем: в ней осталась ее атмосфера, чистая и благоухающая.

Так казалось тогда моей восторженной голове. Я бросился к Жени и рассказал ей о визите Лии и о вечере у Бергенблата и обо всех моих предположениях и планах еврейского кружка. Но Жени слушала меня рассеянно и, очевидно, многого не понимала. Она только спросила меня:

– Как скоро можно надеяться, что мы вернемся в Самбуновку?

LXXI

На другой день вечером я отправился к Бергенблату, поручив Жени попечениям Нерокомского. Там все приняли меня чуть не с распростертыми объятиями… Очевидно, все подчинялись и исполняли то, что было указано их главой.

Молодежь, наперерыв друг пред другом, жала мне руку и рассыпалась в уверениях в братской приязни. Старые смотрели на меня снисходительно, и даже сам herr Габер несколько раз подходил ко мне. Одна только Лия встретила меня с неизменной холодностью. Как будто вчера ничего не случилось и не произошло никакого интимного разговора.

– Я так вам благодарен! – сказал я. – За то, что вы сняли с меня тяжелое чувство отчуждения к вашим единоверцам…

Но тут, в эту минуту, из внутренних комнат вышел и подошел к нам Бейдель и, бесцеремонно взяв меня под руку, отвел в сторону.

– Мне надо поговорить с вами, – сказал он. – Позвольте на минутку увести вас в нашу секретную комнатку. – И он повел меня из залы в темный коридор. Там он толкнул какую-то дверцу, и мы очутились в крохотной комнате, в каком-то чуланчике, в котором не было света, но Бейдель приподнял занавеску и открыл небольшое оконце, закрытое матовым стеклом, в котором был оставлен маленький просвет.

– Нас здесь никто не услышит, – сказал Бейдель. – Теперь наше дело сильно подвинулось вперед, и мы будем хлопотать, чтобы рядом или несколько дальше от нынешнего Апраксинского рынка или так называемого Щукина двора открылись другие лавки. Эти лавки будут еврейские, и тогда, мы твердо уверены, что наши объединенные братья окончательно убьют торговлю русских лавочников. Вы понимаете?.. Нам нужен был только первый толчок… Правительство не дает субсидии нашим лавочникам, но это мы устроим…

Я помню, как при этих словах во мне вдруг загорелась снова та привязанность к моим соплеменникам и ненависть к этим пархатым братьям-объединителям!..

– Послушайте – сказал я, – вы говорите так самоуверенно, как будто ваши единоплеменники будут братски соединены с коренным русским населением… Этого никогда не будет!.. Вы жестоко ошибаетесь!.. Очистите сперва вашу нацию от ее грязи и фанатических предрассудков и тогда… да… Но этого, именно этого, никогда не будет!.. Это невозможно!..

– Вы это говорите как русский, а я вам говорю как космополит, который видел и изучал евреев в Германии, Франции, Испании и Португалии. Везде в них преобладает естественное чувство единокровного сближения. Им недостает одного – просвещения, гуманности. Но передовые везде освободились от национальной нетерпимости и фанатизма.

– Я рад бы верить вам, – перебил я его, – но… не верится!..

Он пожал плечами и с сердцем сказал:

– Смотрите, изучайте сами и убедитесь!

Он больше ничего не сказал, быстро отворил дверь и вышел.

LXXII

Я снова вошел в залу. Какой-то юркий еврейчик подскочил ко мне и сказал:

– Вы, вероятно, хотели бы видеть господина Бергенблата? – Он там. И он кивнул на запертую дверь его кабинета. – Он уже спрашивал, пришли ли вы, и, вероятно, хочет говорить с вами. – И он взял меня легонько под руку и подвел к дверям, стукнув в них три раза.

– Войдите! – сказал Бергенблат.

Я отворил двери. С ним было два каких-то господина, которые что-то с жаром говорили ему, сильно жестикулируя.

Увидев меня, Бергенблат остановил их и пошел ко мне.

– А! – сказал он. – Вот и вы явились. Потом, обратясь