Мы молча сидели несколько минут, целых полчаса, он несколько раз порывался заговорить со мной, но, очевидно, боялся разбудить ее. Почти всю ночь мы провели у ее постели, не отходя ни на шаг. Рано утром приехал доктор, и по его лицу я уверовал, что опасность миновала.

– Вот что только, – сказал он мне уже в коридоре. – Может произойти опять рецидив… Эти горячки неимоверно склонны возвращаться… Главное теперь – поддержать ее силы. – И он еще раз передал мне, как и чем поддерживать и восстанавливать эти силы.

Но рецидива с ней не было, по крайней мере вскоре. И с этого самого дня она начала быстро поправляться.

Следуя указанию доктора, я ничем не напоминал ее последнее прошлое, катастрофу, которая довела ее до самоубийства. Порой она как будто вспоминала что-то, но это что-то, очевидно, представлялось ей до того страшным, что она сама гнала его скорее из своей ослабевшей и плохо работавшей головы. Инстинкт жизни делал свое дело.

Я заметил, что она с удовольствием мечтает о возвращении домой, вспоминает свое детство, мать и отца, но, видимо, все это чувство было еще слабо, болезненно… Все ощущения и самая мысль трудно складывались.

LXV

Так прошла целая неделя или дней десять. Она уже начала вставать с постели. Раз, утром, я нашел ее в слезах.

– Что с тобой, Жени?! – вскричал я. – Мы уже дня три говорили друг другу «ты». – Зачем эти слезы?.. Тебе теперь не нужно волноваться.

– Я вспомнила, – сказала она и заплакала. – Я вспомнила… как он был добр…

– Кто он, Жени?

– Он… Виктор… Как он боялся умереть, потому только, чтобы не огорчить меня… Он только одного искал и одним жил… чтобы добыть людям счастье. – И она еще сильнее заплакала.

– Жени! Жени! Живи для того же самого, для чего он жил… хоть я не знал его, но я верю… Я хочу верить, что он был достоин, вполне достоин твоей любви… Будь тверда… Каждый из нас должен надеяться на лучшее… В семье твоей ты найдешь ту любовь, которой недостает людям для их правильной, нормальной жизни.

Она повертела головой и, не отнимая платка от глаз, прошептала:

– Это нельзя… Невозможно… Эта любовь, семейная любовь – эгоизм.

– Жени, ведь нельзя так жить… без любви, без надежды…

Она пожала плечами и прошептала:

– Другой жизни нет.

– Как нет?.. Нет жизни без любви… Без любви – мертвечина!.. Только одна любовь освещает и согревает… Припомни Бурдильена:

Это вы, «граждане», совсем напрасно делите любовь на эгоистическую и альтруистическую… Всякая любовь эгоистична… Всякий человек любит потому, что это ему нравится, приятно… И чем больше человек любит, чем он добрее, тем больше любят его и другие… Тем больше он может сделать добра и себе, и людям… Это верно… это истина…

Она ничего не ответила, отерла глаза и долго, пристально смотрела на меня, затем протянула мне свою горячую руку, и я подал ей свою.

– Ты добрый! – сказала. – Ты мой искрений, любящий друг?.. Да?. Ты любишь меня?..

– Люблю как доброго, дорогого друга.

– И я попробую, постараюсь полюбить тебя так же. – И мы сидели довольно долго молча. Несколько раз я старался освободить мою руку из ее руки, но она нервно, как-то судорожно сжимала ее. И я боялся, что она опять расплачется, расплачется истерически. Я чувствовал, что на нее подействовали не мои убеждения, но просто желание чем-нибудь и как-нибудь заглушить, пересилить в себе гнетущую, щемящую пустоту сердца и безвыходность.

LXVI

– Жени! – сказал я… – Ты мне ни разу не сказала о Саше, что с ним? Где он?.. Здесь?

Она повертела головой.

– Он там.

– Где там?

– У повстанцев…

– Но ведь восстание почти кончилось?

– Да!.. Кончилось… Он, верно, бежал за границу… Убит? Я не знаю… Я давно уже не получала от него никаких известий.

– Это надо разузнать, – тихо проговорил я.

Через несколько дней она опять заговорила о Веневитьеве, но на этот раз уже спокойнее. Тяжелое воспоминание, видимо, уже покрывалось саваном забвения. Жизнь вступала в свои права. Но все-таки это воспоминанье кончилось слезами и рыданиями.

Затем прошло еще несколько дней, и раз вечером она передала мне всю роковую историю ее любви, весь ее роман. Они встретились случайно, на одном из заседаний их фаланстеры, и случайно проговорили почти целый вечер. Тихий, скромный, застенчивый, Веневитьев был убогим тружеником литературной богемы. Кроме того, он был педагогом и давал частные уроки. На Жени он произвел сразу глубокое и неизгладимое впечатление. У него был довольно правильный склад лица. Мягкий, симпатичный голос, мягкие светло-русые волосы и большие голубые, задумчивые глаза. В нем было больше женственности, чем крепкого мужского склада, и в своих взглядах он был так же мягок, но упорен в своих крайних убеждениях. Фон этих убеждений был безнадежный, глубокий пессимизм. Строгий стоик, почти аскет, в своей внешней жизни он был фанатичным поклонником Будды, но его учению не верил. Для него нирвана была полна уничтожения. В загробное странствование человека, в его переселение он не верил, и вся религия монгольского Сати-Муни для него суживалась только в земном, нравственном учении. Одним словом, он был крайне упорный скептик.

LXVII

Уже