благоразумны, – сказал я себе… – Может быть, это просто пустая тревога, и она завтра же придет, и опять все пойдет по-прежнему, и я пошел в Летний сад. Там, в тени липовых аллей, зубрил и вникал в суть бритского языка, благословляя и проклиная всяких Бриттов и Скоттов. Вечер просидел с Жени и Нерокомским. Она заметила мою рассеянность.

– Ты как будто изменился, похудел? – спросила она.

– Нет!.. Не думаю… Просто устал.

Но на другой день этот устаток разыгрался в целую бурю. Когда подошел урочной час, я был сам не свой – ждать ли ее или идти в библиотеку? Ведь ее опять запрут в три часа. Притом и солдатик может не передать моей записки. Измученный этой неизвестностью, я решился подождать до четверти третьего и потом бросился на рысях в библиотеку.

Записку я заготовил заранее. Я просто осведомился, в самых почтительных выражениях, об здоровье и спрашивал ее, Лию Моисеевну, считает ли она необходимым продолжение наших уроков английского языка или я могу остаться с теми началами, которые она так великодушно указала мне, и продолжать изучение самостоятельно?

Я писал и думал: ведь все это ложь и притворство и никакие уроки английского языка не нужны мне. Но разве можно было написать ей прямо: я люблю вас, страстно, безумно, я живу вами, я благоговею перед вами?..

Нет, это было бы сумасбродство!..

LXXXV

Солдатик взял записку и обещался передать ей. На мой вопрос, была ли она сегодня в библиотеке, он отвечал:

– Нет, не были… А может быть, еще придут, чтобы взять книжку на дом… А в три часа мы уже закроем, по положению.

Со мной началась лихорадка страсти. Я не находись места, я не мог ничем заняться, ни о чем думать, как только о ней.

Мне казалось, что она просто завлекла меня. Что она сделала то, что ей было приказано. По крайней мере, это предположение охлаждало мою страсть и вместе с тем сердило меня, и я бросал тысячу проклятий на нее и на все лукавое еврейское племя.

Вечером я зашел к Жени. Я застал ее в слезах.

– О чем это?! – спросил я, и, вероятно, в моем голосе слышно было раздражение и досада.

Она отерла глаза и, указывая на стул, сказала:

– Присядьте. Вы сегодня целый день не заглянули ко мне… Если тебе нельзя бросить своих дел и ехать в Самбуновку, то скажи мне прямо и я поеду одна.

Я ничего не ответил, и она опять заговорила:

– Нерокомский хочет провожать меня, но я этого не желаю. – И она потупилась и перебирая складки платья, тихо сказала: – Он сегодня сделал мне предложение…

– Как?! – вскричал я. – Что же ты отвечала ему?..

– Я сказала, что не люблю его… а потому скоро надоем ему.

– Он очень хороший человек, – сказал я в раздумье.

Она ничего не ответила и вдруг выдернула платок и разразилась слезами и рыданиями. Я вскочил с кресла.

LXXXVI

– Жени!! Что это?.. К чему это?.. – И я поспешно налил стакан воды и поднес ей. Мне ужасно хотелось вылить ей этот стакан на голову. Я невольно вспомнил Серьчукова и Фиму. – Полно, перестань, – сказал я, – тебе необходимо быть теперь как можно покойнее… К чему расстраивать себя?.. Через два-три дня мы поедем в Самбуновку. И все устроится… Будь покойна!..

Она выпила нисколько глотков и, подав мне стакан, быстро и крепко схватила мою свободную руку обеими руками и прежде, чем я успел выдернуть ее, несколько раз страстно поцеловала ее.

– Жени!.. Что это?.. К чему?! – вскричал я.

Но она посмотрела на меня такими страстными, благодарными глазами, что я невольно потупился.

Она шептала:

– Не покидай меня!.. Ради Бога, друг мой, брат мой!.. Мне страшно… Когда я сижу одна, то мне все чудится его голос… я знаю, что это галлюцинация… но мне страшно… нервы… мне опять хочется убить себя… Отчаяние полное…

Насколько мог, я успокоил ее. Напомнил ей Самбуновку, отца, мать… Сказала ей, что напрасно она оттолкнула Нерокомского. Он так искренно был предана ей.

– Нет! – сказала она. – Я сказала ему только дожидаться… Может быть… впоследствии… через год…

Успокоив ее и простившись, я пошел к себе и застал у себя Нерокомского. Он протянул мне руку и сказал:

– Я знаю, она сказала вам: что мне делать?.. Посоветуйте!.. Я спрашиваю вас как друга… Ждать?! Во всяком случае, ждать… Я ведь не влюблен; я люблю ее… искренно, глубоко… Это прекрасная, возвышенная и такая добрая, привязчивая натура… Как жаль, что она попала в этот гражданский ерундизм. Он сильно помял ей мозги, и теперь о многом с ней нельзя говорить. Вы теперь знаете все… Что вы мне посоветуете? Скажите!

– Вы правы, она доброе и умное существо. Я советую ждать.

LXXXVII

Только себе я не мог посоветовать того же. Я не мог ждать. Целое утро, до двух часов, я провел в мучительной неизвестности.

Около двух часов мне принесли по городской почте письмо без печати, внизу было приписано: «в собственные руки». Почерк был женский, весьма красивый и ровный. Подписано оно было одной буквой Л., но при взгляде на эту букву вся кровь бросилась мне в голову. Прошло несколько времени, прежде чем я мог овладеть волнением и начать читать дрожавшие и прыгавшие строки. Вот что писала она:

«Я получила Вашу записку и долго думала: следует ли отвечать на нее и что отвечать? Для вас ответ не нужен. Вы сами можете догадаться: необходимы вам мои