Взбешенный, кручусь на месте, выискивая самый большой осколок, и хватаю его с пола, не обращая внимания на зазубренные края, врезающиеся в мою кожу. Потом хватаю острый осколок поменьше и снова выпрямляюсь.

Кладу крупный кусок перед собой, размещаю его под правильным углом, чтобы он стал мне новым зеркалом. Осколок поменьше я втыкаю острием в кожу и начинаю вырезать.

Я действую медленно, мои движения не слишком уверенные от дрожи, сотрясающей мое тело. Стекло в моих пальцах скользит из-за текущей крови, и мне постоянно приходится поправлять его, делая все новые и новые порезы.

Но я почти не чувствую боли, ведь в моей голове чертовски громко. Она затуманена яростью, и каждый чертов орган в моем теле словно перемалывается в блендере.

Мою маленькую мышку забрали.

Украли у меня.

И человек, стоящий за этим, – тот самый тип, про которого я знал, что он ей мстит.

А я оставил его в живых.

Я, мать его, позволил ему жить, упиваясь гневом, который навлек на нее я.

Моя грудь вздымается, я вгрызаюсь глубже, и там, где стекло врезается в мою кожу, пузырится ярко-красная жидкость.

Я заканчиваю, бросаю осколок, все мое тело вибрирует.

Я подвел Адди.

И я никогда не позволю себе забыть об этом.

Не с розой, которая теперь вырезана поверх моего сердца.

* * *

Кровь пачкает подошвы моих ботинок, оставляя за мной алый след, когда я подхожу к дому Макса.

Он наконец-то нанял охрану.

Но теперь от них мало толку: все шестеро валяются на земле – с пулевыми отверстиями между глаз, безучастно уставившихся на звезды. Они умерли потому, что защищали не того человека.

И мне плевать, насколько их любили. Мне плевать, были ли у них семьи, остались ли у них дома жены и маленькие дети, с нетерпением ожидающие их прихода. Папочки больше нет, детишки.

Я распахиваю входную дверь пинком, и громкие разговоры разбиваются на различные вариации вопроса: «Что за хрень?»

Дом Макса представляет собой практически полностью открытое пространство, оформленное в черно-золотых тонах, со средневековыми мотивами. Он богат, но никакие деньги в мире не смогут защитить его от меня.

По обе стороны гостиной две большие лестницы, ведущие на балкон, огибающий комнату в виде полумесяца. На нем и появляется наша главная звезда – с диким взглядом и двумя охранниками за спиной.

Белокурые волосы взъерошены, пряди торчат во все стороны, а когда он замечает меня, его глаза округляются в истерической панике.

Я вскидываю бровь.

– Натер себе голову воздушным шариком?

Он моргает, и прежде чем до кого-либо из них доходит, я поднимаю пистолет и выпускаю две пули – по одной в каждого телохранителя.

Слишком просто.

Очевидно, его деньги не смогли купить даже надлежащую охрану, чтобы развлечь меня. Если бы они были такими, как я, то меня застрелили бы еще до того, как я успел открыть рот.

Когда его люди падают, глаза Макса распахиваются еще шире. Кровь стремительно растекается за перила и капает на чистую плитку первого этажа. Он уже было поворачивается, чтобы бежать, но его останавливает мой голос:

– Иди сюда, Макс.

Он медленно оглядывается, в его глазах ужас. От людей, столкнувшихся с последствиями своих действий, исходит особая вонь.

Они чертовски каменеют, но лишь потому, что знают, что умрут. И неважно, во что они верят, они прекрасно понимают, что у них нет ни единого шанса оказаться перед вратами рая.

– Что бы ты ни думал, я…

– Не оскорбляй меня еще больше, подвергая сомнению мои знания, – перебиваю я смертельно спокойным голосом. – Ты ведь все понимаешь, Максимилиан.

Его губы сжимаются в белую линию, однако у него хватает ума развернуться и спуститься по ступенькам, поправляя на ходу мятый пиджак, чтобы восстановить хрупкий фасад своей уверенности. Он изо всех сил старается сохранить спокойное выражение лица, но его кулаки сжаты и дрожат, на лбу выступил пот.

Он спускается до последней ступеньки и стоит передо мной, задрав нос. Хочет умереть с гордо поднятой головой.

Как наивно.

Нет, он будет лобызать мои ботинки, умоляя о прощении, и впиваться в них губами так сильно, что на них останутся следы от его зубов.

– Где она? – спрашиваю я, мой голос холоден и лишен каких-либо эмоций.

Он смотрит на меня, и его кадык подрагивает, когда он пытается сглотнуть.

– Мне не сказали точное местоположение.

– Но ты в контакте с людьми, которые ее удерживают, – возражаю я.

Он моргает, облизывает губы, чтобы потянуть время, ищет подходящий ответ.

– Все в прошлом. Я перевел Рику его долю, и больше мы не общались.

Макс перевел деньги только на один счет, так что, насколько я понимаю, процент получил лишь Рик Борман, пусть я пока и не совсем понимаю почему. На записи с камеры, снявшей аварию Адди, было двое, и вытаскивал ее из перевернувшейся машины вовсе не Рик.

Поджимаю губы, шрамы на моем лице натягиваются, киваю головой и медленно подхожу к нему, словно охотящийся гепард. Он напрягается, застывая под моим взглядом, и в мою кровь просачивается струйка удовлетворения.

– И ты хочешь сказать, что у тебя нет никакой возможности связаться с кем-либо из них?

Он сглатывает и качает головой.

– Рик заблокировал свой телефон сразу после того, как прошла передача. Видимо, скрывается от тебя.

Хмыкаю, пробегая глазами по его фигуре, отмечая странную позу и положение ног. Да он в нескольких секундах от того, чтобы обмочиться.

Отсутствие уверенности в себе на публике вполне закономерно, учитывая, что худшим из твоих грехов было запугивание двух женщин в ресторане.

На этот раз он был очень плохим мальчиком.

– Так зачем же ты это сделал, Макс?

– Ты убил моего отца, так что сделка расторгнута, – выплевывает он, в его глазах вспыхивает ярость.

Я замираю и смотрю на него с минуту, обдумывая его слова.

После того как я убил Арчи Талаверру, я отрубил ему руки и оставил их на пороге Адди в качестве напоминания, что она моя и никто другой никогда не должен к ней прикасаться. Потом об этом узнал Макс и стал возлагать вину за смерть Арчи на нее, и поэтому я предложил ему сделку. Я не буду убивать его отца, если он не тронет Адди. Мне потребовалось совершить похищение и записать видео, чтобы донести до Макса суть, но он свое слово держал. До недавнего времени.

Но забавно тут другое: я не убивал его отца.

– Что, прости?

Он моргает, его лицо начинает