Михайла дождался, когда месяц зашел за облако и потихоньку, почти ощупью, обошел шалаш и зашел за первые деревья. Итти по открытому месту между шалашами и опушкой он опасался. Ну, как и сюда заходят караульные, сразу Михайлу увидят да и сцапают.

За деревьями ему жутко стало. Ветер разыгрался не на шутку. Деревья скрипели, сосны шуршали верхушками. Вдруг его что-то больно стукнуло по голове. Он так и шатнулся, чуть не вскрикнул. Только потом догадался, что это шишка сосновая сорвалась. Вышел месяц, и Михайла постарался немного оглядеться. Лес здесь был гораздо реже, чем по ту сторону поляны. Лиственных деревьев вовсе не было. Сосны стояли точно столбы, врытые поодиночке, и кустов никаких не росло.

Михайла попробовал ступить шаг, другой – склизко, точно в гололедицу: хвоя на земле, ноги разъезжаются. И мелькает чего-то меж стволов, будто пробирается кто крадучись. Жутко. Ноги словно каменные стали, не сдвинешь. Вот как мальчишкой он был, князь его бывало вечером за плеткой в повалушу свою посылал, как кого-нибудь отхлестать хотел. Кнутобойца он ве́домый был. Наверху у него, над опочивальней, в башенке горница была просторная, повалушей называлась. Там он с приказчиком говорил, деньги считал. А над сундуком, куда он деньги прятал, зеркало висело – нигде он таких не видал, будто с Веницеи какой-то привезли князю. И сказывал еще князь, что живет у него там за зеркалом какой-то – не домовой, нет, – гыномом словно называл он – деньги сторожит. Маленький будто сам, а голова большая, – врал, поди. И наказывал князь еще, как шел бывало Михайла за плеткой, все время свистать, чтоб слышно князю было. Стал Михайла первый раз по лесенке взбираться, лесенка узенькая, темная. Ну, ничего, лезет он и свистит себе. А как в повалушу вошел, темно там тоже, а все в окна-то немного свет, от месяца, что ли. Глянул он вперед, а из зеркала ну вот выглядывает на него кто-то – маленький, трепаный, – прямо на него идет. Он шаг, и тот тоже. Со страху за волосы схватился, и тот тоже. Словно дразнится. Не стерпел Михайла, как заорет и назад, с лестницы кубарем скатился, все коленки отбил. Про свист и не вспомнил. Ну, обозлился барин страсть и сразу же опять назад за плеткой послал. Как он тогда принес и не помнил потом, словно во сне. После-то, как вечер подходит, так с ума нейдет – вдруг за плеткой его князь посылать станет. Он уж приспособился, зажмуривал глаза, как по лестнице еще взбирался, так и в повалушу входил. Сам свистит, а сам глаз не открывает, ощупью идет и плетку со стола ощупью берет, на одном она месте всегда лежала. А князю он про то ни гу-гу, чтоб не переложил плетку.

Не любил он потом и вспоминать про то, теперь вот с чего-то вспомнилось. А только князь с тех самых пор ненавистен ему стал и свист тот распроклятый, сколько его князь ни нахваливал. Старался он, понятно, угождал князю, все думал: а ну как вольную даст, как хорошенько угодит Михайла. Последний год все думалось – даст князь вольную, он тотчас Марфушу за себя возьмет и сам по себе жить станет.

И чего вспомнилось все то? Ноги ему как веревкам связало. Стоит, слушает, как ветер свистит, а ноги не идут, да и ну. И глаза зажмурил, как в ту пору.

Вдруг кто-то как хлопнет его по плечу. Он, как стоял, так и сел – ноги сразу ослабли. Хорошо еще – не закричал. Открыл глаза, а перед ним Невежка.

Обозлился он, вскочил, а тот на ухо ему шепчет:

– Ай спужался так, Михалка?

– Спужался! Дурень! – зашептал сердито Михайла. – Толкнул ты, а тут склизко, что на льду… А ты чего меня вечор кинул? Струсил, небось?

– Не об том речь, Михалка. Такое вызнал! Весь вечер тебя сторожил. Сказать надо.

– Чего такого? – все еще сердито спросил Михайла.

– Да вишь ты – холопов тут в лесу прорва. Ты и не видал.

– Каких холопов? Мордва, что ль, нахватала?

– Да не. Слухай ты. Сами пришли. С мордвой, слышь, заодно. Бояр своих побили, добро по себе разобрали. На Москву ладят итти. К воеводе Болотникову.

– Холопы?

– Ну, сказываю, холопы. Лист нам тут чли от царя Дмитрия и от воеводы его, Болотникова. Волю всем холопам дает.

– Врешь?

– Вот те крест… – Невежка торопливо закрестился. Михайла стоял совершенно ошеломленный… Царь… Волю дает… всем! И ему, стало быть?

– Постой, – обратился он к Невежке. – Какой же царь? Ведь на Москве ныне Василий царь, из Шуйских бояр?

– Мало что, – проговорил Невежка беззаботно. – Ноне этих самых царей… Сказывал тот, в Кстове-то, Дмитрий-то истинный, царских кровей, Грозного царя сын. А Василий что! – бояре его выкрикнули, свой брат. А Дмитрий-то волю дает!

Михайла весь встрепенулся. В голове у него точно светло стало, а мысли так вихрем и закружились. Царь волю дает… Так вот про что Варкадин! Без воли ему не жить. С малых лет он об воле задумал. А ноне Марфуша еще. А что выкупиться он хотел, так это зря. Не пустит его князь. Угодит, так тут-то и не пустит. А не угодит – шкуру сдерет. А тут вдруг – царь! Уж он-то, Михайла, за волей на край света пойдет. Недаром Марфуше-то посулил, выходит… Все у него закружилось в голове. Но Невежке он сказал как мог спокойней:

– Ну, ладно, Невежка, иди к мужикам, а я погляжу, чего там мордвины надумали. Може, и впрямь нам с ими по пути?

Невежка бесшумно исчез.

Михайла дождался, как месяц спрятался, и осторожно пробрался обратно в шатер Артюшкина. Ему хотелось поскорей лечь и хорошенько все сообразить. Очень уж все враз нагрянуло. И мордвины… и воля…

Но как только он протянулся на медвежьей шкуре, сон, точно поджидал его, так и навалился, как медведь, ничего не дал обмозговать.

VIII

Наутро Михайлу разбудил какой-то неистовый звон, точно набат на селе. И сейчас же, заглушая его, поднялся топот, визг, гиканье. Михайла вскочил с медвежьей шкуры и оглянулся. Ни Артюшкина, ни других мордвинов в шалаше не было. Он поскорей натянул армяк, подпоясался, приподнял занавеску и выглянул из шалаша. Ветер вырвал у него из рук полотнище и хлестнул им по лицу.

На громадной поляне толпились мордвины, пешие, конные, потрясали над головой ножами и что-то выкрикивали. Ветер раскачивал деревья на опушке и осыпал всех последними желтыми листьями, сверкавшими на солнце, точно золото. Свист ветра, звон, крики оглушили Михайлу,